Химера. Юрген Ангер

форму носящей ее руки. Знаешь главное придворное правило?

      – Держи лицо и улыбайся? – попробовал изобрести самостоятельно Рене.

      – Почти. Чулок должен быть туго натянут, даже если он порван. Авторство приписывают знаменитому шевалье де Лоррену. Идем же, сын мой, и держись возле меня – рядом со мною трусишка принц не посмеет тебя подкусывать.

      Удивительно было, что человек, имеющий в светлой своей голове – блистательно выстроенный, упорядоченный, сияющий чистотой и гармонией чертог – в собственном доме имеет столь же вдохновенный, взлелеянный беспорядок. Аккуратный до педантизма Рене поначалу испытывал в доме Хайнриха Остермана безотчетный хтонический ужас. Все здесь было не на месте, и все было грязное. И среди банок с лекарствами, тарелок с присохшими яствами, грязной одежды и оберток от чего-то давно съеденного гнездился на кушетке светоч и надежда русской политики, с корпией в носу, под двумя – для надежности – пледами, и с двумя грелками под попой. Рене, в своем кокетливом придворном трауре, пробрался к другу по лабиринту из пыльного хлама – и черный наряд его уже отчасти перестал быть черным. Хайни поднял на него страдающие каштановые глаза – Рене всегда умиляло, как человек столь привлекательный внешне – и умудряется выглядеть такой тюхой. И с легкомысленным презрением относится к почтенной и древней богине Гигиее.

      – Мои соболезнования, Рейнгольд, – хрипло произнес Остерман и закашлялся.

      – Ты соболезнуешь моей утрате или моему грядущему камер-юнкерству? – уточнил Рене.

      – Второму – меньше, – отвечал практичный Хайни, – в качестве камер-юнкера ты будешь мне больше полезен, чем при никому не нужном малом дворе.

      – И не жаль тебе меня? – Рене снял с кушетки тарелку и два носка и пристроился у Хайни в ногах.

      – А что тебя жалеть? Твое камер-юнкерство – как моя нынешняя инфлюэнца, продлится недолго и закончится выздоровлением. Кто обучен подниматься по лестнице – тот поднимется по ней снова и снова. Правильно, что ты подальше держишься от наследника – в будущем он кто угодно, но не наследник. Ты движешься по верной орбите – значит, выиграешь. И я с тобою – если раньше не помру.

      – У тебя точно инфлюэнца? – Рене принюхался, но ощутил разве что запах чего-то протухшего и несвежих кальсон.

      – Ты намекаешь – не отравлен ли я? – спросил Остерман, – Не знаю, все может быть.

      – Дай мне проверить, – встрепенулся Рене, – ты же знаешь, что каждый из Левенвольде – это немножечко врач.

      – Если вы травите людей, еще не значит, что можете их лечить, – проворчал Остерман.

      – То есть, если служишь Танатосу, нельзя одновременно служить и… ну, этому… – Рене замялся и забавно закатил глаза.

      – Асклепию, – подсказал Остерман, – а заодно и Эросу, как это делают некоторые. Как бы тебе не разорваться между ними, мой золотой мальчик.

      – Пока держусь, – мужественно отвечал Рене, – а ты, если хочешь жить – дай мне проверить, возможно, счет идет на минуты.

      – Как