Патефон. Мина Уэно

ение тут же рисует меха, растягиваемые умелыми руками.

      Песенка льется поверх старой, далекой мелодии, давно потерявшейся во времени. Но здесь, в ее мансарде, она не чувствует себя чужестранкой.

      Ее аккомпанемент созвучен деревянным полам, на которых вытерся лак, дверям, с которых кусками отваливается краска, старенькому пузатому холодильнику, время от времени вздрагивающему и урчащему с мелким дребезжанием металлических ножек, низенькому серванту с резными узорами на потрескавшейся древесине и шкворчащей на чугунной сковороде яичнице.

      Патефон выставлен на подоконник окна, выходящего прямиком в ее крошечный сад. Есть свои преимущества в жизни на крыше – все пространство перед окном можно засадить петуниями и розами, настурциями и мышиным луком.

      Готовую яичницу Анна выкладывает на голубую глиняную тарелку. Та несовершенна, как и все в ее доме, как и сама хозяйка: на ее обведенном темной глазурью боку щерится скол, словно выкроенный кусочек или щербинка между зубов улыбающегося человека. Но это и делает вещи особенными. Среди множества и множества одинаковых тарелок эта – одна-единственная. Та, которую Анна уверенной рукой взяла с полки в гончарной лавке и отнесла на кассу.

      Она по обыкновению раскладывает у подоконника обеденный столик – всего-то столешница, прикрепленная к стене, и одинокая ножка под ней, – снимает с холодильника табуретку и, с наслаждением вдохнув свежесть осеннего утра и плывущие над крышей звуки музыки, проникающей в мир сквозь толщу лет при помощи простой тонкой иглы, наконец принимается за завтрак.

      Нет ничего лучше, чем принимать пищу, наблюдая, как покачиваются на ветру деревья над бульваром, как ветер метет листья вдоль тротуара и те подлетают и опадают, завихряясь желто-рыжим хвостом, как солнце, яркое и не замутненное ни единым облачком, встает над крышами города, лаская и согревая каждого, кто, как она, подставляет щурящееся лицо под его теплые поцелуи.

      И самое любимое ее времяпрепровождение – смотреть на людей. Спешащих ли на работу или праздно шагающих, выгуливающих ли собак, прогуливающихся, перекусывающих на ходу свежей выпечкой из булочной на углу, крутящих педали велосипедов, ведущих детей в детский сад – все это дарит ей ощущение тихой, размеренной жизни и счастья. А в такой погожий день каждый запримеченный ею горожанин будто сам светится радостью от встречи нового дня, напоенного золотом листвы и солнечным светом.

      Анна собирает последние кусочки мягкого желтка мякишем белого хлеба и отправляет в рот.

      Свой хлеб она печет сама. В старой электрической духовке, нутро которой черно от застарелого жира, но почему-то именно в ней тесто превращается в самый вкусный хлеб из того, что она пробовала.

      Теперь черед за чайником.

      Он у нее эмалированный. Местами. Должно быть, был когда-то дивно расписан, но сейчас рисунок едва проглядывает сквозь почерневшие пятна. Зато воду кипятит исправно, выпуская прямую, завораживающую тенью на стене струю пара прямо к скошенному, залатанному не единожды потолку.

      Вернувшись к столику и патефону с кружкой горячего чая, Анна не садится, но продолжает стоя глядеть теперь уже поверх крыш домов, куда-то вдаль, пытаясь разглядеть на синеющем небе тайный знак или, может быть, начертанное для нее одной знамение.

      Каким будет этот день? Каким – этот год? Какой выйдет ее жизнь?

      Нет, у неба ответов нет. А значит, и у нее самой тоже.

      Анна прихлебывает, стараясь не обжечься, и ловко переставляет иглу на другую песенку – ту самую, любимую. И пока поется очередная строчка, она успевает между глотками одними губами подпевать словам.

      Взгляд скользит по панораме города, пока не находит в ней единственный изъян. Но весьма заметный. Черную, глянцевую прямоугольную коробку многоэтажного дома, воткнутую нерадивым застройщиком сбоку от их старенького четырехэтажного домишки.

      До чужих респектабельных лоджий ей по диагонали рукой подать и, если бы те не были всегда наглухо закрыты и не сверкали бы на солнце тонированными поверхностями, возможно, она бы уже свела знакомство с новыми соседями.

      А так Анна лишь равнодушно скользит по дому взглядом. Как по монолиту или воздвигнутой в честь неизвестного праздника колонне.

      Когда с поздним завтраком покончено, она складывает столик, убирает табурет на холодильник, уносит патефон в жилую комнату и закрывает ставни кухонного окна, заперев те на с трудом ходящий в пазу шпингалет.

      А затем, оживив перед зеркалом челку и отряхнув от крошек хлопковое платье, что сегодня на ней, – любимое, коралловое в мелкий рябой цветочек и с белым воротником, – Анна берет ключи, подхватывает с крючка в прихожей сумку и выходит из квартиры, скрипнув на прощанье расстроенной ее уходом дверью.

      Вечер

      Колокольчик над входной дверью нежно звенит, когда в булочную заходит очередной посетитель.

      Анна приветствует Эмиля улыбкой из-за прилавка, укладывая свежий, еще теплый хлеб в бумажный пакет для дамы в бордовом пальто.

      Эмиль занимает один из трех плетеных столиков.