Некоторые не попадут в ад. Захар Прилепин

пытался понять.

      Графа я перетащил к себе в личку с должности командира взвода.

      Он был отличный комвзвода, и Томичу было жалко его снимать с должности, – но что поделать: прошу-то я.

      Граф подкупил меня сразу же. В первую нашу зиму батальон подняли по тревоге – выдвигаться на одну из окраин Донецка, где случился прорыв; половина батальона стояла тогда на юге республики, я туда катался каждый день, другая понемногу прела на располаге; вечерами, естественно, отдельные экземпляры норовили нахлестаться – а чем ещё развлечься ополченцу.

      Объявили тревогу, Граф встал на дверях и поставил взвод в курс: пьяные на построение не идут.

      Сам знал, что датых во взводе двое – в ночи вернулись, он их слышал; оба здоровые: один с лося, другой поменьше.

      Взвод повскакивал, оделся-обулся; эти двое тоже норовят в одичавшие ботинки забраться.

      Который поменьше, предпринял попытку неприметно пройти первым.

      – Куд-да-а? – сказал Граф, выхватил его, прятавшегося меж другими ополченцами, развернул и ладошкой в затылок указал возвратный путь на место.

      Тот не понял, сделал вторую попытку прорыва, получил прямой в грудь, осел, его сдвинули с прохода, он так и сидел, даже заснул – не успел ещё протрезветь.

      Настал черёд того, что с лося размером.

      В Графе было за сто кг мышц и скорости, но этот был килограммов на тридцать больше, и выше на голову.

      Граф поискал глазами: табуретка не понравилась своей хлипкостью, тумбочка громоздкостью; приметил кусок трубы, вроде от батареи – но благополучно обмотанной с одного конца поролоном. Взял в руки за холодный конец, стал на выходе.

      Я торопился мимо, – но сразу всё понял; спрашиваю:

      – Не убьёшь?

      – Да не, – спокойно ответил Граф.

      Лось как раз пошёл в атаку, несомый не столько ногами в незашнурованных берцах, сколько инерцией веса. Удар был точен, в равной степени бережлив и беспощаден: так бывает.

      Отец Графа был станичным атаманом большого посёлка. Воспитывал сурово.

      Поймал Графа за картами – малолетний сын играл на деньги, деньги стащил из-под хлебницы, – заставил съесть всю колоду, целиком, без воды.

      Ту же шутку повторил с сигаретами (двенадцатилетний сын закурил): нравятся сигареты? Ешь.

      На первой же сигарете вырвало: фильтр оказался невкусным.

      Мать же, признался Граф как-то, за всё детство ни разу его не позвала, не обняла, в лоб не поцеловала; немецкая порода, что ли, не пойму.

      Граф, думал я, глядя на него, был в детстве падкий на ласку, теплолюбивый, – и угодил к таким родителям. Господь с ним в какую-то свою игру забавлялся, лепил из белобрысого мальчугана что-то нужное себе.

      Всё детство у Графа – в работе.

      Рассказывает: «Трёх быков в шесть утра выводил – цепью обмотаюсь, иначе никак: то одному травки, то другой собаки испугался, – не соберёшь потом».

      Сила была в нём огромная; в батальоне, из двухсот восьмидесяти человек, он за соперников считал