Некоторые не попадут в ад. Захар Прилепин

ли: чех. Комбат назначил его следить за порядком, потому что наша ГБР реагировала в основном на залётчиков внутри бата; так эта орясина била своих совершенно безжалостно. Другой – мелкий, молчаливый, немного, кажется, бестолковый. Я всё собирался, встретив их на улице, пошутить: ваш, мол? – кивая на Швейка и показывая тем самым, что в курсе их национальных героев.

      Это было бы трогательно, накоротке, интернационально. Я бы себе нравился в эту минуту; хотя делал бы вид, что хочу нравиться им, чешским ополченцам. Они бы потом, годы спустя, на самом склоне отседевших и осыпающихся лет, рассказывали бы своим веснушчатым чешским внукам, заметив портрет Швейка в учебнике по литературе: «…а вот у нас был командир – знал Швейка, подмигивал: “…мол, ваш?” – да и сам командир что-то писал, стишки то ли прозу, фамилию только его забыл, на Ленина похожа…»

      «Командир погиб, дедушка?»

      «Да, внучок, мы все погибли, я тоже погиб».

      Хотя чехи Швейка, кстати, не очень любят – считают пародией на себя.

      Но глядя на этих двух – чеха-громилу и тихого чеха, – ничего хоть отдалённо напоминающего солдата Швейка ни в одном из них разглядеть не мог. Если пародия – то не похожая.

      …Многие месяцы проползали как ночные поезда – вроде, шум был, но тьма ж вокруг, ничего толком не разглядишь, только тревога, запах мазута, плохой сон; теперь оглянулся и вижу: так и не выказал чехам свою осведомлённость, начитанность, а заодно человечность.

      Два батальонных года был занят, как ощенившаяся собака: метался, принюхивался, что-то вечно тащил в зубах, бессмысленно глядя скисшими от натуги глазами себе под ноги.

      Собственный батальон оказался зверской заботой.

      Чехи не помню, когда появились; сразу их не было.

      Бо́льшую часть батальона составили луганские ребята. Многие пришли из личного спецназа Плотницкого – луганского главы, похожего на внебрачного ребёнка северокорейского генерала и заведующей продмагом брежневских времён.

      Луганских я мало знал; а костяк батальона был нацбольский – нацболов знал получше, я сам был в молодости хулиган, нацбол, размахивал красным знаменем и кричал «Смерть буржуям!».

      (Буржуи делали вид, что не слышат команды; не умирали. Нацболов сажали за решётку и при смутных обстоятельствах умертвляли куда чаще.)

      Остальных в наш бат мы добрали из осколков других донбасских подразделений, перебитых либо разогнанных. Получился красивый, разномастный букет, я держал его в охапке: пахло русским полем, по которому прошёл беспощадный табун, всё сжёг, всё вытоптал, лютики-мои-цветики, одолень-трава.

      Не воевавших среди нас почти не было; может, три, может, два человека – случайных. Это уже потом, краем уха, я слышал разговоры, что попадаются дурни, не умеющие разбирать автомат.

      Но по большей части бойцы у нас служили духовитые, идейные; хотя многие, как положено ополченцу, беспутные – одна жена в Луганске, вторая в Ростове, третья на той, за линией разграничения, стороне, а вообще: пошли бы все эти бабы к чертям, надоели.

      Ополченец, весело убегающий от перепутавшихся баб, – частый случай. Но без убеждённости в том, за что стреляешь, на одной распре с потенциальной вдовой, – много не навоюешь. Женщины были далёким фоном; на фон не оглядывались; о женщинах почти не говорили.

      Россиян среди бойцов было мало: я, комбат – позывной Томич, командир разведки – Домовой, дюжина нацболов, казак Кубань с Кубани, несколько бывших ментов, и ещё два гэрэушника на подходе к пенсии, с позывными Касатур и Кит, – здоровенные мужики, один вроде русский, другой восточный (может, якут, может, башкир, – я на глаз не отличаю). У каждого из гэрэушников – по триста прыжков с парашютом. Зачем они пришли в ополчение, я так и не спросил; потом начштаба Араб просветил, что им вроде бы на работе (где? в ГРУ?!) сказали, что день за три пойдёт, если до пенсии дотянуть на донбасских фронтах. Забыл уточнить, правда ли это, – а то до сих пор кажется ерундой: чего они, со справкой отсюда туда поехали бы, в свой отдел кадров? – «Давайте пенсию, мы дослужили!»

      Кит теперь не знаю где, а Касатура убили; спросить не у кого. Батальона тоже нет, гостиницы нет, республики той, в запомнившемся, как на лучшем фото, виде, нет. Швейк один стоит, ледяной.

      …Но это сейчас, а тогда ещё всё было.

      Помню день: оружия наспех испечённому батальону, хоть и причисленному уже к полку спецназа, – не выдали, формы тоже ещё не выдали; я заявился через неделю-другую после подписания приказа о создании нашего подразделения, заглянул в гостиницу, в смысле в казарму: по ней ходили серые от холода, тоскливые от голода мужики, смотрели волками, страдали от недокура – нет такого слова? – ну, пусть будет, очень нужное слово: когда человеку хочется курить, а он не накуривается, потому что нечем. Было бы чем – накурился бы.

      Денег вообще ни у кого не имелось. До первой зарплаты оставалось три недели.

      Меня никто в лицо не узнавал.

      Я прошёлся по бывшим номерам гостиницы, – даже батареи смотрели так, словно хотели загрызть кого-нибудь и сами замёрзли больше людей.

      На кроватях лежали