Сын палача. Вадим Вольфович Сухачевский

шестнадцать было, а то и меньше.

      Но Трехпалому до того дела мало – лезет с объятиями, хоть палкой от него отбивайся.

      – Ну как же! Крым! Перекоп! Пятый батальон!.. Помнишь, каких дел с тобой понаделали, до сих пор большевички небось помнят!

      Васильцев, ясно, не понял ничего, на то он и чокнутый; стряхнул с себя Трехпалого и захромал поскорей своей дорогой. А Федьке то стало ясно все, потому что Викентий Иванович про такие дела рассказывал. В НКВД держали на службе недобитых беляков, чтобы они такие вот штуки выделывали. Нападут на человека: помнишь то? помнишь сё? Потом его же в НКВД и сдают. Пусть тот хоть землю ест, что ни в какой белой армии не служил – кто ему поверит? Тем более вот он тут, живой свидетель.

      Видно, и с Васильцевым такую штуку решил проделать тот энкавэдэшный майор.

      В общем, беда!

      Головы, однако ж, Федька не потерял – понял, что шныря трехпалого надо позадержать, чтобы тот не донес, пока он, Федька, к Викентию Ивановичу сбегает – тот как раз нынче должен был вернуться.

      Когда то у щипачей кое какую науку прошел, да и трехпалый этот больно радостен был, мало что замечал вокруг, оттого Федьке удалось, подкравшись, легко вытащить у него из кармана наган, и с тем наганом – наутек. Знал, что за утерю нагана таких из легавки выгоняют запросто.

      Шнырь, понятное дело, за ним:

      – Стой, стой, сучонок!

      Почти что догнал уже.

      А Федька тот наган – раз – и в котел со смолой. Тут, у котла, шнырь и стал. Мазурик ему что? Наган главное.

      Да поди этот наган достань, когда он уже на дне, а смола густая, как глина.

      Не совсем глупый, правда, оказался шнырь, смекнул довольно быстро, что наган можно извлечь, если ту смолу разогреть и выплеснуть на мостовую. Начал под котел подкладывать дровишки.

      Ну теперь то ему надо было не меньше получаса, чтобы как следует разогрелось, а Федька тем временем – на Мясницкую, докладывать.

      Викентий Иванович был уже дома. Выслушал – за придумку с наганом похвалил, но от самого известия мрачным стал, каким Федька его прежде не видел.

      – Ну ка, – сказал, – обрисуй ка мне этого шныря.

      Обрисовывать – этому он его еще раньше обучил, и тут Федька не ударил лицом в грязь, не упустил ни одной подробности: лет эдак пятьдесят, рост высокий, шевелюра с залысинами, нос острый, набок слегка и на конце красный, как отмороженный; лицо с боков, как у воблы, сплюснутое; один глаз косит; на руке двух пальцев недостает…

      Дальше Викентий Иванович и слушать не стал.

      – Ясно, – кивнул он, – Леденцов по прозвищу Муха. Он в царской охранке шпиком был. – И заключил: – Раздавить эту Муху срочно надо, а то, боюсь, много нам доставит хлопот. Полчаса, говоришь, у нас есть? За такое время хорошую цепь не сложишь…

      Федька (то есть теперь то, в этих стенах, уже Викентий) предложил:

      – А может – как с Клешней? По роже видно, что выпить не дурак. Подмешать то же, что и Клешне, – он и того…

      – Боюсь, Викеша, это не выйдет, – покачал головой Викентий Иванович. – Его сейчас