.

– разберется, – безразлично обронил Авдей Сергиевич. – Какие его годы…

      – Да и Борька, дурак, тоже его науськивает. Перед тобой, говорит, светлая чистая жизнь, а там ты как в яме какой… Берегись, Женька, стариков да старух, из ума выживающих…

      – Муж твой, Борька-то, сразу видать – человек серьезный, почтительный.

      – Смеешься, что ли?

      – А нисколько… Уважение-то в чем? В том, чтоб что думали, то и говорили. Правда – она человека не уронит. А потом ты на себя посмотри…

      – Ну? – не поняла Полина и даже чашку отставила в сторону, оглядывая себя.

      – Мечешься, как белуга угорелая, и там, и сям, аж под кошкин срам заглядываешь («Ну уж!» – махнула Полина рукой) – повсюду дерьмо хочешь вычистить, а ты скажи – получается?

      – Получается, получается…

      – А вот Борька твой тебе и говорит: не в том утеха, чтоб стариков мирить, а чтоб жили люди всяк на свой лад…

      – Да никогда он такого не говорил!

      – Не говорил? Зато об этом вся жизнь его говорит.

      – И чего ты его всегда защищаешь? Мужика моего?

      – Вот из того самого, что муж он, – усмехнулся Авдей Сергиевич, – из солидарности.

      – А мать-то Варвара, знаешь, что говорит? Уедешь, Полина, в Свердловск – возьму веревку да и вздерну себя.

      Авдей Сергиевич хрипло, долго, от души смеялся над этими словами; даже прослезился:

      – Да никогда она не повесится! Ты сам ее повесь, выбей у нее табуретку из-под ног, убедись – все, конченая, а зайди хоть через десять минут – она уж в углу на табуретке сидит, живёхонькая, глазёнки мелкие горят, и вот поливает весь белый свет… «Чего это ты, Варвара?» – спроси у нее. А того, скажет, веревки еще такой на меня не сделали, чтоб я с ней не управилась, тьфу на вас, окаянных…

      Полина, слушая долгую эту тираду отца, слегка наклонила в изумлении голову и сначала непонимающими, а потом веселыми, а еще потом – смеющимися глазами смотрела на воодушевленного своей речью отца. Чудные все же эти старики, ей-богу – чудные… С одной стороны на них посмотришь – вроде такие, с другой – совсем иные, не похожие ни на Бога, ни на черта, ни на ступу с кочергой…

      – Ну, спасибо хоть – успокоил, – проговорила Полина. – Я-то ведь не на шутку встревожилась: мать Варвара, она с норовом, выкинет еще номер – тебе же потом хоронить придется.

      – Мне, что ли? – не понял Авдей Сергиевич.

      – А кому еще? – нарочно с серьезным видом удивилась Полина.

      – Э-э, нет… – погрозил отец пальцем. – У ней Зойка есть, зять, внуки да твоя еще семья – хватит народу, чтоб запихать, куда следует, с почетом.

      – А ты – даже и венок не принесешь?

      – Не то что венок, а и знать не хочу, живая она или мертвая! Помрет – пускай сама с собой разбирается.

      – А к живой, значит, в гости не поедешь?

      – Снова осердить меня хочешь?

      – И спросить нельзя?

      – Спрашивала – ответил. Ты там как хочешь с ней, а я такую женщину, как Варвара, не знаю и знать не хочу.

      – Ладно, поняла. Спасибо за угощение. – Полина поднялась с табуретки,