Речники. Александр Берник

молодухами. Зорька не была исключением. Ведь ей с подружками уж совсем скоро на седмицу Купальную [55] первых мужиков на себя принимать, становиться беременными, а знать под пригляд Сладкой идти. Тут никак не отвертишься.

      Сколько помнила Зорька эти праздники, раньше эта баба грозная никогда на Семик в большухах не хаживала. Зачем в этот раз вызвалась? Кто её знает, что баба удумала, но Зорька для себя порешила тогда, что к этой бабище как-то подход искать надобно. Как-то понравиться что ли, приблизиться, чтоб та не лютовала над ней два лета последующих. Одно лето пока ребёночка вынашивает, да второе пока растит да выкармливает, чтоб в бабы косы подрезали да в бабняк приняли.

      Но понимала она и то, что коли испортит с ней отношения то конец наступит её существованию. Зорьке можно будет топиться в омуте, не дожидаясь Купального праздника. Жизни всё равно не будет, не даст Сладкая, не отпустит её на тот свет своею дорогою.

      Перепуганная с начала самого, она лихорадочно принялась вспоминать обряды нужные да ритуалы праздника, чтоб не опозориться да ни сконфузиться. Но, как и всегда бывает в таких случаях со страха забыла всё. Напрочь. Как отрезало. И Семик начался у Зорьки с того, что рыдала она в истерике в своём углу сеном застеленным, пока посикухи за мамой не сбегали да ни напугали её своими воплями малопонятными.

      Та, прибежала, бросив все дела да застрекотала, как сорока над птенчиком, тряся Зорьку бедную за плечи хрупкие. А как узнала в чём дело, так хохотала до слёз с покатами, а отсмеявшись, выдала:

      – Дура ты, Зорька, бестолковая. Ни чё она баба не страшная. Просто Сладкая с виду ершистая, а внутри она даже добрая, да и вовсе она не злопамятна. Не трясись ты дурёха да перестань реветь. Вот чужие пусть боятся её зверства лютого. За своих детёнышей порвёт любого на полоски драные, а вас малявок ни то, что не тронет, наоборот станет облизывать. Ещё нахлебаетесь её слюней по самое «не хочу» к концу праздника.

      Тирада эта не особо Зорьку успокоила, но реветь всё же перестала до поры до времени. Да и мама права оказалась, что не говори. Всю седмицу Сладкая крякала над ними как утка над утятами, и даже её мат витиеватый забористый, да вечные затрещины с поджопниками воспринимались в конце седмицы праздничной как нечто родное да душевное. Хотя поначалу была грозная, стараясь нет-нет да сердитой сделаться, что у неё потом не очень получалось, как ни зверствовала.

      Собрала она девчат у реки на площади. Злобно зыркнула из-под бровей мохнатых, что кустами пушились раскидистыми, но увидев на лицах неподдельный страх, а кой у кого и блеск слезинок на щёчках пухленьких, как-то в раз обмякла, подобрев к подрастающему поколению.

      – Значит так, убогие, – начала втолковывать она инструктаж девкам перепуганным, перед ней как по струночке тянувшихся, – никаких чё б пацанов духу не было.

      Вообще-то запрета прямого бывать на девичьих праздниках для пацанов как такового не было. Даже были такие, куда их звали сознательно и без них там было уж совсем никак.