Перед восходом солнца. Михаил Зощенко

сделал, в сущности, простую вещь: я убрал то, что мне мешало, – неверные условные рефлексы, ошибочно возникшие в моем сознании. Я уничтожил ложную связь между ними. Я разорвал «временные связи», как называл их Павлов.

      – Каким образом?

      В то время я не полностью продумал мои материалы и поэтому затруднился ответить на этот вопрос. Но о принципе рассказал. Правда, весьма туманно.

      Задумавшись, ученый ответил:

      – Пишите. Только ничего не обещайте людям.

      Я сказал:

      – Я буду осторожен. Я пообещаю только то, что получил сам. И только тем людям, которые имеют свойства, близкие к моим.

      Рассмеявшись, ученый сказал:

      – Это немного. И это правильно. Философия Толстого, например, была полезна только ему и никому больше.

      Я ответил:

      – Философия Толстого была религия, а не наука. Это была вера, которая ему помогла. Я же далек от религии. Я говорю не о вере и не о философской системе. Я говорю о железных формулах, проверенных великим ученым. Моя же роль скромна в этом деле: я на практике человеческой жизни проверил эти формулы и соединил то, что, казалось, не соединялось.

      Я расстался с ученым и с тех пор больше его не видел. Вероятно, он решил, что я забросил мою книгу, не справившись с ней.

      Но я, как уже доложено вам, выжидал спокойного года.

      Этого не случилось. Очень жаль. Под грохот пушек я пишу значительно хуже. Красивость, несомненно, будет снижена. Душевные волнения поколеблют стиль. Тревоги погасят знания. Нервность воспримется как торопливость. В этом усмотрится небрежность к науке, непочтительность к ученому миру…

      Ученый!

      Где речь неучтивой увидишь мою, –

      Сотри ее, я позволенье даю.

      Пусть просвещенный читатель простит мои прегрешения.

      II

      Я несчастен – и не знаю почему

      О горе! Бежать от блеска солнца

      И услады искать в тюрьме,

      При свете ночника…

      Когда я вспоминаю свои молодые годы, я поражаюсь, как много было у меня горя, ненужных тревог и тоски.

      Самые чудесные юные годы были выкрашены черной краской.

      В детском возрасте я ничего подобного не испытывал.

      Но уже первые шаги молодого человека омрачились этой удивительной тоской, которой я не знаю сравнения.

      Я стремился к людям, меня радовала жизнь, я искал друзей, любви, счастливых встреч… Но я ни в чем этом не находил себе утешения. Все тускнело в моих руках. Хандра преследовала меня на каждом шагу.

      Я был несчастен, не зная почему.

      Но мне было восемнадцать лет, и я нашел объяснение.

      «Мир ужасен, – подумал я. – Люди пошлы. Их поступки комичны. Я не баран из этого стада».

      Над письменным столом я повесил четверостишие из Софокла:

      Высший дар нерожденным быть,

      Если ж свет ты увидел дня –

      О, обратной стезей скорей

      В лоно вернись родное небытия.

      Конечно, я знал, что бывают иные взгляды – радостные, даже восторженные. Но я не уважал людей, которые были способны плясать под