Живи и радуйся. Лев Трутнев

вниз и, чуть помедлив, выпрямился. Искристо чистая вода полилась в колоду.

      Дед, заметив, что я зябну, махнул рукавицей.

      – Беги в избу, а то лытки застудишь. Я тут один управлюсь.

      Не особенно мне хотелось уходить с улицы, но и ослушаться деда я не мог.

      – Замерз, работничек, – Шура помогла мне раздеться. Она раскраснелась у печки, помогая матери сажать хлеб.

      – Лезь на полати, – добавила матушка, – погрейся, – придут мужики – будем завтракать.

      Ну как не придремнуть на привычном месте? Да еще и после трудов праведных. Я и придремнул. И не мало.

      – Вставай, сынок, – долетел откуда-то сверху матушкин голос, – уже все в сборе.

      И я очнулся.

      Из окон плавился яркий солнечный свет, печатая на полу крестовины рам. Густо пахло пекущимся хлебом, напревшими щами, и вмиг захотелось есть.

      Кольша уже сидел за столом. Рядом с ним – Шура, на моем обычном месте.

      – Двинься в свой угол, – попросил я её.

      Ну и вкусные же щи варила матушка! Объеденье, а не щи! Хлебал бы да хлебал их с ненасытностью.

      – Видишь, проработался, – одобрил моё усердие дед, – ложка так и мелькает. Трудовой кусок завсегда слаще. Но ты оставь место и для жареной картошки, а то не войдет…

      Смешно – не войдет. Но я, на всякий случай, послушал его, облизал ложку и положил на стол.

      – Там теперь, на пустыре, карусель крутят. – Позволил себе дед разговаривать за столом. – С горки катаются. Так что валяйте туда, резвитесь, пока еще снег не набрал волглости. Еще неделька – и поплывет всё…

      Вместо чая – молоко. И свобода!

      Мать принялась вытаскивать из печки румяные хлеба и класть на расстеленную вдоль лавки скатерку. Тугой дух пошел по кухне. До того сладкий, что и после сытного завтрака захотелось отщипнуть от какой-нибудь булки хотя бы маленькую корочку. Да разве можно? Вдруг все захотят по корочке?..

      Обрызгав булки водой через гусиное крыло, мать накрыла их рушниками.

      Широко разбежались красные петушки по краям рушников, застыв друг против друга в боевой стойке. Их когда-то, еще в девичестве, долгими зимними вечерами вышивала мать сама, а отец любил рушниками вытираться. «Чем он теперь вытирается?..» – мелькнула искорка и погасла.

      Распахнулась дверь, и через порог прыгнул Паша, за ним незнакомый мальчишка. Я узнал его – видел на санях, когда встречали эвакуированных. Он поздоровался тоненьким голоском и остановился у дверей.

      А Паша поманил меня рукой – позвал играть. Один валенок у него щерился протертым носком, из дырки торчала тряпка.

      – Э, да ты пальцы поморозишь, – заметил прореху и дед. – А ну давай скидывай обувку – чинить будем!

      Паша замялся.

      – Скидывай, скидывай, – стоял на своем дед, – погрей ноги. Успеете на свою карусель.

      – Так и простудиться недолго, – поддержала его и матушка, а Шура, отвернувшись, прыснула в ладошку.

      Не без усилия стянул Паша рваный валенок и попытался прикрыть голую ногу штаниной.

      – Ну вот, – дед, заметив его красные пальцы, покачал головой, –