Чай «Весна». Георгий Панкратов

Ракитский, сминая лист. На разлинеенной странице тетрадки он прочитал надпись, выведенную аккуратным почерком:

      Когда я вырасту, то стану инженером,

      А может поваром или врачом,

      Бухгалтером иль милиционером,

      Прекрасным рыцарем с мечом —

      А может, буду вовсе я артистом!

      Или, как мама, стану я детей учить,

      Хочу, как папа – буду футболистом…

      Так кем же, кем же в будущем мне быть?

      Ракитский отпрянул, шепча только что прочитанные слова: из последней строки, как будто бы из самой точки, составляющей знак вопроса, вырвался упрямым цветком огонь. И пламя, словно прокричав торжествующий возглас рождения в неведомый мир, тут же принялось его захватывать – течь по желобкам чернильных линий: «Так кем же» – вновь вспыхнуло перед глазами Ракитского, на мгновение ослепив. И он захлопнул тетрадку, которая тут же всецело отдалась огню.

      – С меня хватит! – крикнул Ракитский на весь дом. Огонь быстро охватил рабочий стол и перекинулся даже на пол: оставаться здесь было больше нельзя. – Эй, мужик! Мужичок с бородой! Иди-ка сюда! – орал он, захлопнув дверь и направляясь к окну. – Потрудись-ка объяснить, что это все…

      Но оказавшись у окна, Ракитский замер. Прямо перед домом стоял его джип. И автомобиль, конечно же, горел. Из салона вырывалось пламя, клубился черный дым. Ракитский дернул окно, но оно не поддалось.

      – Сто пятьдесят тыщ баксов, – шептал он в помутнении рассудка, сбегая вниз. – Сто пятьдесят тысяч…

      «Кто мог это подстроить? – крутилось в голове. – Кто и зачем? Да и кто знал, что я поеду в этот лес? Ведь никто же не мог знать, кроме… Кроме жены?»

      Дверь возле входа в дом – та самая, напротив кухни, теперь была открыта настежь, мешая ему выбежать во двор, к джипу. И за этой дверью, похоже, было очень горячо. Ракитский грязно выругался и уже приготовился ударить ее ногой – но не успел. Он услышал свое имя.

      Кто-то звал его из комнаты.

      Он дотронулся до двери, и та поддалась. В этот миг Ракитскому показалось, что остановилось время и исчезли все звуки на Земле. Только было очень жарко, но холод в груди, становившийся все сильнее с каждой минутой в проклятом доме, словно защищал от огня, не давал загореться самому. Ракитский почувствовал, что не может контролировать свои действия, он словно плывет – даже не плывет, а перемещается безвольным хлебным мякишем в молоке, которым стал окружающий воздух, и мягкая, но настойчивая сила придает ему направление, подталкивая в комнату, не давая увернуться, улизнуть.

      Но все эти ощущения прошли, едва он оказался внутри.

      Теперь Ракитский даже не мог с уверенностью сказать, что находится в комнате. Точнее, это была комната, конечно, но определенно не жилая. Назначения ее Ракитский тоже не понимал: в комнате не было ничего, кроме серого цвета. С выкрашенного серым потолка свисали массивные ткани того же оттенка, прикрепленные к нему совершенно непостижимым образом – Ракитскому показалось,