Непризнанные гении. Игорь Гарин

родителей, – потому что его творческая сила зависела от волнения и экстаза всего его существа. Тут впервые в жизни Ницше проявляется жажда страдания, свойственная «декадентской натуре».

      Апология страдания складывалась у Ницше задолго до того, как он сполна испытал боль. Уже в период работы над «Рождением трагедии» он писал: «В страданиях и трагедии люди создали красоту, надо их глубже погрузить в страдание и в трагедию, чтобы удержать в людях чувство красоты». Свидетельствует Л. Шестов:

      «У Ницше под каждой строчкой его сочинений бьется измученная и истерзанная душа, которая знает, что нет и не может быть для нее милосердия на земле.

      Никому не дано измерить глубину внутренних мучений человека, чья физическая боль, возможно, уступала духовным страданиям – страданиям гения, испытывающего вековечные метафизические, религиозные и нравственные истины. Паскалевская бездна трансформировалась у Ницше в жизнь на краю пропасти: «нужно быть на краю гибели, дабы понять, что это нешуточное дело».

      Я обнаружил у него образное ощущение такого состояния – пастух, которому вползла в рот змея: «Самое тяжелое, самое черное вошло в душу…»

      Фридриха Ницше разрушала не только болезнь, но постоянное творческое напряжение, экстатическое состояние гениальности, вызывающее лихорадку, внутреннюю дрожь, трепет, эйфорию. Еще – духовный надрыв, самораспятие, постоянное пребывание «на пределе»…

      Возможно, даже в момент своего арзамасского ужаса Л. Н. Толстой не пережил тех страданий, вызванных внезапным узрением собственной греховности, которые довелось испытать Ницше от постоянного столкновения с собственным взыскующим духом – своей смелостью быть всегда против всех, искать в запретных зонах души, говорить людям то, о чем они предпочитают молчать.

      Обуреваемый комплексом пророка, вестника, витии, Ницше болезненно переживал свою безвестность, непризнанность. Конечно же, он знал цену собственных книг, которым не мог найти издателя, которые, большей частью, приходилось издавать за свой счет, он предвидел трагические последствия своих мыслей, жаждал славы, но окружало его – молчание. По его собственным словам, в Германии его «принимали за нечто странное и нелепое, которое нет никакой надобности принимать всерьез». Неудовлетворенное честолюбие тоже подтачивало его, толкало к безумствам неуемного самовосхваления, в которых вера в гениальность смешивалась с горечью всеобщего непонимания.

      Удивительно, что этому одинокому «охотнику до загадок», испившему до дна чашу непризнанности и вынужденному, несмотря на крайнюю бедственность, печатать за свой счет жалкие тиражи собственных сочинений, так и не пришлось хоть однажды усомниться в aere perennius[35] каждой написанной им строки.

      Экстаз и эйфория – только ширмы внутреннего аутсайдерства и алармизма Ницше. Как писал Е. Трубецкой, сквозь жизнерадостность Ницше просвечивает глубокая грусть, составляющая основу его настроения.

35

  Прочнеее меди.