Бегство в Египет. Петербургские повести. Александр Етоев

пошаркал к себе домой объяснять своему Муфлону, почему он не купил кости.

      О своём походе на рынок мы ему говорить не стали.

      Про коробок я вспомнил только тогда, когда по радио заговорили о космосе. О космосе мне всё интересно. Потому что я, когда вырасту, обязательно пойду в космонавты. Щелчков тоже, и это правильно, ведь не может такого быть, чтобы люди, особенно такие, как мы, всю жизнь сидели на одной и той же планете и не мечтали полететь на Венеру. Особенно после «Планеты бурь», которую мы со Щелчковым смотрели ровно тридцать три раза. Своей мечте я изменил лишь однажды – после «Человека-амфибии». Тогда я твёрдо решил стать человеком-рыбой и пошёл в нашу детскую поликлинику просить, чтобы мне сделали жабры. Но жабры в поликлинике мне делать не стали, сказали, что для этого нужно закончить четверть без троек, вот закончишь – и приходи. А я за труд в четверти получил трояк, потому что на табуретке, которую мы полгода делали на труде, какой-то умник вырезал слово «попа», и Константин Константинович, наш учитель труда, решил, что «попу» вырезал я, в «попе» не было ни одной ошибки, а в нашем классе я был единственный, кто писал без ошибок. В общем, не пошёл я в поликлинику делать жабры, да, наверное, это и правильно. Космос лучше, чем океан, в океане одна вода, а в космосе чего только нет. Сел в ракету – и летай себе сколько хочешь с утра до вечера.

      Итак, я вспомнил про коробок. Как он объявился непонятно откуда в моём кармане в тот момент, когда хулиган Матросов плевал на кулак. Почему-то я был уверен, что это он, тот самый коробок с рынка, с мигающими звёздами на наклейке и летящей между ними ракетой. Только как он попал в карман? И где коробок сейчас? В кармане его не было точно, я проверял. Может, выпал, когда мы спасали с дерева Шкипидарова?

      Моих родителей дома не было, они уехали к знакомым на новоселье. На кухне хозяйничала Сопелкина. Когда на кухне хозяйничает Сопелкина, лишний раз там лучше не появляться. Если не огреет сковородой, так ошпарит кипятком из кастрюли. И тебя же обвинит после этого, что специально сунулся ей под руку, чтобы дали освобождение от уроков.

      В комнату ввалился Щелчков. В ногах у него путался задумчивый Тимофей Петрович, общественное животное кошачьей породы, выменянное когда-то жильцами нашей квартиры у знакомого живодёра на антенну от телевизора «КВН».

      – Я всё думаю про тот коробок, – с ходу сообщил мне приятель.

      Я ему не стал говорить о том, что думаю про коробок тоже.

      – На нём звёзды на этикетке мигали. Не мигали, а потом замигали. – Он наморщил лоб, как Сократ, знаменитый философ древности, бюст которого мы видели в школе, когда нас вместе вызывали к директору. – И лицо в иллюминаторе улыбалось. Не улыбалось, а потом вдруг заулыбалось.

      – Лица не было сначала вообще, – уточнил я. – Лицо появилось после.

      Щелчков будто меня не слышал.

      – У папы, – говорил он задумчиво, – была в тумбочке открытка с русалкой, только мама её почему-то выбросила. У русалки, если смотришь на неё так, – Щелчков ладонью показал как, – нормальная чешуя и хвост,