У Бога и полынь сладка (сборник). Александр Богатырев

он никогда не пропускал.

      – Значит, просто так сторожите? Объект и только?

      Федор недовольно кашлянул, но ничего не сказал.

      – А до этого чем занимались? – продолжал расспрос Дмитрий.

      – Всяко было…

      – Значит, вы просто подрабатываете к пенсии? – не унимался гость.

      – Да какая же тут приработка?! Сторожу да мету… Себе в радость. При деле, опять же.

      – Но за деньги?

      – Да что тебе за дело до моих денег? – вспылил Федор.

      Дмитрий смутился.

      – Простите. Я сначала подумал о вас одно, потом… другое. Вы мне кажетесь очень интересным человеком. Я хочу понять. Долгая жизнь. Время было тяжелое, и революция, и война. Теперь до старости трудитесь и без денег.

      – Да чего тебе понимать? Какая разница – за деньги, без денег! Это ты со своими молдаванами решай, а я уж свое порешил.

      – Не понял.

      – На что деньги? Ни жену не выкупить с того света, ни сына из тюрьмы… У меня сейчас другие беды.

      – Какие?

      – Топчусь на месте, росту никакого. Мира нет на сердце, одно утеснение…

      Дмитрий осторожно присел на скамью.

      – Какого роста?

      – Никакого нет. Человек завсегда должон расти. И младенец растет, и начальник вверх стремится. А и старикам, и всякому возрасту свой рост надобен, иначе нельзя – беда иначе. Подвигаться надобно…

      – Я не понимаю вас, – тихо сказал Дмитрий. – Чего вы от себя хотите?

      – Подвига – просто сказал Федор.

      – Подвига? Хотите героем стать?

      – Может, даст Бог, пострадать придется. А то ни на что не гожусь. О грехах толком не молюсь, не каюсь – так, как бревно сухое…

      Дмитрий слушал старика, затаив дыхание. Федор резко прервал монолог, вздохнул и, махнув рукой в сторону двери, тихо приказал:

      – Ступай, погуляй часок.

      Оставшись один, Федор принялся читать вечернее правило. Перекрестился широким крестом, поклонился в пояс и стал проговаривать про себя выученные наизусть слова молитвы. Он клал крестное знамение истово, тыкал с силой себя в лоб, словно призывая непослушную голову пробудиться для светлых мыслей. По плечам он бил сложенными троеперстно пальцами, норовя попасть туда, где в молодости красовались на его погонах унтерские лычки. Но не мог привести сердце в молитвенное состояние, опять лезли откуда-то воспоминания. На сей раз он вспомнил свое служение в Восточной Пруссии. Но не страшный бой, в котором был ранен в грудь, а пышнотелую Эльзу – дочь хуторянина, к которой бегало полвзвода. «Эх, да что же это за срамота! Никакого покаяния. Вспоминаю без сокрушения сердечного, наоборот, с усладой. Хоть оторви голову, да выбрось вместе с сердцем!».

      Когда вернулся Дмитрий, он уже лежал под ветхим суконным одеялом.

      – Постели фуфайку да пинжаком накиньсь, – приказал гостю и повернулся к стене.

      Он досадовал и на гостя, и на себя: «Ишь, ему интересно! В одно ухо вошло, в другое вышло – и весь интерес. А мне смущение. Болтун старый. И молитва не пошла».

      Федор понимал, что не в госте дело, а свои грехи