Такая долгая жизнь. Записки скульптора. Григорий Ястребенецкий

сказал:

      – Пожалуй, пора вернуться к установке памятника, который делался для Балтийского завода на Васильевском острове.

      – Так его уже давно утопили в Финском заливе.

      Романов помрачнел. Ему не удалось связать свое имя с грандиозным произведением на специально намытом острове, хотя бы даже и с нашим памятником. Зато его имя тесно связано с самыми, пожалуй, мрачными годами застоя в нашем городе.

      Эта невеселая история относится к тем историям, которые не хочется вспоминать, но, наверное, надо восстановить в памяти, поскольку она типична для того времени, в котором мы жили и которое, к счастью, прошло. Многие подробности произошедшего тогда я забыл, но осталось в душе какое-то пакостное ощущение от тех дней, от непроходящей, нависшей угрозы, от беспомощности противостоять подлости, самоуправству и вседозволенности власти.

      Человек обладает удивительным свойством, во всяком случае, я отношу себя к таким людям: не вспоминать или стараться не вспоминать плохое и сохранять в памяти светлое и веселое. Поэтому, вспоминая даже о войне, я стараюсь не думать о блокадных днях, о голоде, в результате которого я чуть не умер от дистрофии зимой сорок первого года, об ощущении того, что меня могут убить мои товарищи, когда я принес полкотелка супа из крапивы, полученного на всех в нашей солдатской столовой, десять 125-граммовых пайков осклизлого зеленого хлеба и неполную плитку шоколада, из которой каждому полагалось по одной дольке.

      – А вот мы сейчас проверим твою честность, – сказали голодные, обозленные, замерзшие солдаты, сидящие в полумраке вокруг еле теплой буржуйки.

      Это были люди, вместе с которыми я переживал все тяжести блокады, с которыми вместе спал в неотапливаемом подвале на Рузовской улице. И я вдруг понял, что, если не хватит хотя бы одной дольки шоколада, они меня просто убьют.

      Что такое бомбежка, можно представить себе по документальным и художественным фильмам, по описаниям в литературе и по рассказам очевидцев, попадавших под бомбежку или артобстрел. Можно представить себе, что испытывает человек, идущий в атаку по открытой для обстрела местности, что надо пережить ему и как преодолеть себя, чтобы вылезти из окопа под огнем противника, но что такое настоящий голод, может представить себе лишь тот, кто испытал это сам. Пожалуй, только Кнут Гамсун в своей повести «Голод» приблизился к точному описанию состояния голодающего. Я читал этот роман, лежа в подвале дома на Рузовской улице, где располагался наш полк в декабре 1941 года. Через пару дней меня уложили на сани и увезли в госпиталь.

      Такие мрачные эпизоды не хочется вспоминать, но их выпало на долю моего поколения, к сожалению, много. Еще больше выпало на долю поколения предыдущего – поколения моих родителей: и революция, и Гражданская война, и тридцать седьмой год, и Финская кампания, и Отечественная война. Об этом можно было бы написать много, но, к сожалению, мне не удалось расспросить об этом моего отца, и это, как говорят немцы, «Es ist schon eint ganz andere Geschichte» (это уже совсем другая история).

      Для того чтобы