Джейн Эйр. Шарлотта Бронте

он ведь умер в той комнате и там лежал… Ни Бесси и никто другой не войдут туда ночью без надобности. И это было жестоко – запереть меня там одну, в темноте! Так жестоко, что я этого, наверно, никогда не забуду.

      – Глупости! И ты поэтому так огорчаешься? Разве ты и днем боишься?

      – Нет, но ведь скоро опять наступит ночь. И потом, я несчастна, очень несчастна, еще и по другим причинам.

      – По каким же? Ты не можешь сказать мне хотя бы некоторые?

      Как хотелось мне ответить на этот вопрос возможно полнее и откровеннее! Но мне трудно было найти подходящие слова, – дети способны испытывать сильные чувства, но не способны разбираться в них. А если даже частично и разбираются, то не умеют рассказать об этом. Однако я слишком боялась упустить этот первый и единственный случай облегчить свою печаль, поделившись ею, и, после смущенного молчания, наконец выдавила из себя пусть и не полный, но правдивый ответ:

      – Во-первых, у меня нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер.

      – Но у тебя есть добрая тетя, кузен и кузины.

      Снова последовало молчание; затем я уже совсем по-ребячьи выпалила:

      – Но ведь это Джон Рид швырнул меня на пол, а тетя заперла меня в красной комнате!

      Мистер Ллойд снова извлек свою табакерку.

      – Разве тебе не нравится в Гейтсхэдхолле? – спросил он. – Разве ты не благодарна, что живешь в таком прекрасном доме?

      – Это не мой родной дом, сэр, а Эббот говорит, что у прислуги больше прав жить здесь, чем у меня.

      – Эх ты, дурочка! Неужели ты так глупа, что хотела бы уехать из такой великолепной усадьбы?

      – Если б было куда, я бы с радостью убежала отсюда, но мне ни за что не уехать из Гейтсхэда, пока я не стану совсем взрослой.

      – А может быть, и придется – кто знает! У тебя нет никакой родни, кроме миссис Рид?

      – По-моему, нет, сэр.

      – А со стороны отца?

      – Не знаю. Я как-то спросила тетю Рид, и она сказала, что, может быть, у меня есть какие-нибудь бедные родственники по фамилии Эйр, но ей ничего о них неизвестно.

      – А если бы такие оказались, ты бы хотела жить у них?

      Я задумалась: бедность пугает даже взрослых, – тем более страшит она детей. Они не могут представить себе бедность трудовую, деятельную и честную; это слово вызывает в них лишь представление о лохмотьях, о скудной пище и потухшем очаге, о грубости и низких пороках; в моем представлении бедность была равна унижению.

      – Нет, мне бы не хотелось жить у бедных, – ответила я.

      – Даже если бы они были добры к тебе?

      Я покачала головой. Я не могла понять, откуда у бедных возьмется доброта; и потом – усвоить их жаргон, перенять манеры, стать невоспитанной – словом, похожей на тех женщин, которых я часто видела возле их хибарок в деревне, когда они нянчили ребят или стирали белье, – нет, я была неспособна на подобный героизм, чтобы купить свободу такой дорогой ценой.

      – Но разве твои родственники так уж бедны? Они рабочие?

      – Этого я не знаю. Тетя Рид говорит, что если у меня есть родственники, то, наверное, какие-нибудь