Самовластье мистера Парэма. Герберт Джордж Уэллс

секунду помолчал.

      – Избранные и запечатленные, – уточнил он. – Художники всматривались в мир, всматривались всем своим существом. Всем талантом. Они рождены, чтобы видеть. И они старались… и, я думаю, с успехом… закрепить самые сильные свои впечатления ради нас с вами. Для них Мадонна часто была… обычно была… лишь предлогом…

      Рот сэра Басси принял свое более привычное положение, и он с известным уважением снова поглядел на картины. Нельзя не поглядеть на них еще раз, услыхав такой довод. Он смотрел испытующе, но недолго.

      – Вот эта штука… – начал он, возвращаясь к картине, с которой начался разговор.

      – «Крещение» Франчески, – благоговейно прошептал мистер Парэм.

      – По-моему, не такое уж это все избранное, просто собрано с бору по сосенке. Взял да нарисовал все, что ему нравилось. Фон приятный, но это только потому, что напоминает разные знакомые вещи. Нет, я не собираюсь падать перед этой картиной на колени и молиться на нее. Да почти все… – он, кажется, имел в виду всю Национальную галерею, – картины как картины.

      – Не могу с вами согласиться, – возразил мистер Парэм. – Никак не могу.

      Он заговорил о полутонах Филиппо Липпи, об окрыленности, изяществе, классической красоте Боттичелли; говорил о богатстве красок Леонардо, о его совершенном знании человеческого тела, о виртуозном мастерстве и в заключение – о бесконечной величавости его Мадонны в гроте.

      – Как таинственно это тишайшее, осененное тенью женское лицо, сколько кроткой мудрости в сосредоточенном взоре ангела! – воскликнул мистер Парэм. – Картины как картины! Да ведь это откровение!

      – Поди ты, – сказал сэр Басси, склонив голову набок.

      Мистер Парэм вел его от картины к картине, точно упрямого ребенка.

      – Я не говорю, что это плохо, – повторял сэр Басси, – и не говорю, что это скучно, но я никак не пойму, почему это надо так превозносить. Это напоминает разные вещи, но вещи-то принадлежат нам. Вообще говоря, – и он снова окинул взглядом зал, – я не спорю, это ловко, тонко сработано, но, хоть убейте, не вижу, что тут божественного.

      Потом сделал довольно неуклюжую уступку культуре.

      – Конечно, глаза постепенно привыкают, – сказал он. – Вроде как в темноте в кино.

      Однако было бы утомительно пересказывать все его дикарские замечания о прекрасных полотнах, ставших самым драгоценным нашим наследием. Он сказал, что Рафаэль «уж больно жеманный», Эль Греко его возмутил.

      – Византийская пышность, – повторил он слова мистера Парэма. – Да это все равно что отражение в кривом зеркале.

      Но при виде тинтореттовского «Начала Млечного Пути» он чуть не захлопал в ладоши.

      – Поди ты, – обрадовался он. – Вот это да! Неприлично, зато здорово.

      И снова повернулся к картине.

      Напрасно мистер Парэм старался провести его мимо Венеры.

      – Это кто рисовал? – спросил он, словно подозревал, что это дело рук мистера Парэма.

      – Веласкес.

      – Ну,