Время барса. Петр Катериничев

притомил! – крикнул саксофонисту вертлявый и дерганый пацанчик по кличке Гефа. – И поставь кассету, что-нибудь путное.

      – Да у них ни «Стрелок», ни Васи Воротникова. Старье одно.

      – Пусть старье! Вой этот уже душу вымотал!

      Саксофонист отложил инструмент, пожал плечами, подошел к стереосистеме, воткнул первый попавшийся диск, включил воспроизведение.

      Гаснет в зале свет, и снова Я смотрю на сцену отрешенно…

      – Козел! Мы че, деды – старушку слушать?

      – Заткнись, Гефа! Пусть играет! – оборвал его Карай. Гефа заткнулся, как велели, ухмыльнулся было: дескать, пока вас, старичье сорокалетнее, слушаем, да не долго вам пановать: спишем вскорости к едрене фене! Но, встретив встык взгляд главного, разом уткнулся глазками в стол, забегал по нему зрачками, как таракан по скатерти. Неизвестно, как бы отреагировал Карай на наглость зарвавшегося бодигарда, но тут длинный сухощавый парниша, скосив взгляд на столик в углу, за которым в отрешенном одиночестве коротал вечер Седой, спросил:

      – Это вон тот, что ли, Грача мочканул?

      Чернявый Карай скривился:

      – Он самый. – Неприязнь в голосе начальника Батиной охраны скрежетнула, как жестью по стеклу.

      – Так чего он по эту пору не в ямке червей кормит, а за столом рассиживается? – с вызовом продолжил длинный.

      – Брось, Удав… Батя трогать не велел, – с сожалением проскрипел Карай.

      – А мы трогать и не будем, – повеселел длинный. – А познакомиться, за жизнь погутарить право имеем? – Не дожидаясь ответа Карая, процедил сам себе сквозь зубы:

      – Имеем. А ежели какая оплошка выйдет, так я себя прибить, как Грач, не дам. Придушу эту падаль по-тихому, а, Карай? Это Грач – птаха весеняя, а я – гада ползучая. – Парень обнажил в ухмылке длинные желтые зубы и вразвалочку пошел к столу Седого.

      Довольный таким развитием дела, Карай только бросил напоследок, для будущей отмазки перед Батей:

      – Ты только это. Удав, не гони…

      Удавом парня прозвали еще лет десять назад. А все потому, что парнишка, насмотревшись в комсомольском видеосалоне всяких шаолиней и якудз, обратился к продвинутым столичным наркошам, наезжавшим на юг за полудармовой травкой, и за комок грязного «пластилина» изукрасили они ему тощий в те поры торс сложной цветной татуировкой: чешуйчатое тело неведомого доисторического гада кольцами обвивалось вокруг, а на груди жуткая рожа со стылыми глазками скалила гнусную пасть. Парня задразнили было, да за одно лето он взял и вымахал под метр девяносто. И руки у него оформились: длинные, как литые, и владеть ими он научился, будто тисками: ухватит – не упустит. Шею кому свернуть по-тихому – как два пальца обмочить. И ведь сворачивал.

      Сейчас он шел к столу Седого медленно, тяжело, заводя сам себя до той хорошо известной ему степени тихой ярости, когда так легко и так приятно ломать хребты всяким недоноскам.

      Братки наблюдали за приятелем с растущим куражом: что-что, а кураж веселит пьянее вина. Близкая, непосредственная власть над другим,