Последняя из дома Романовых. Эдвард Радзинский

ох как прост… Неужто не понял, что случилось? Она нас обоих из Петербурга отослала!

      Но Григорий только смеялся.

      А потом он получил пакет из Петербурга…

      Григорий читает письмо – в бешенстве комкает бумагу, топчет ногами. И крик, вопль:

      – Лошаде-е-ей!!

      И уж карета мчит через всю Россию.

      – Гони, гони, – вопит из кареты обезумевший Григорий.

      – Куда гнать-то, милок? Во дворце уже другой! – усмехнулся старик.

      Улыбающееся благосклонной улыбкой лицо Екатерины.

      – Я многим обязана семье Орловых. И осыпала их за то богатством и почестями. И всегда буду им покровительствовать. Но мое решение неизменно. Я терпела одиннадцать лет! И теперь хочу жить, как мне вздумается. И вполне независимо…

      – Уже появился во дворце другой Гришка – Потемкин. Главный фаворит. Это мы его во дворец ввели когда-то. И за то ненавидел он нас – ох ненавидел! И мы его…

      – Что касается вас, Алексей Григорьевич, расположение мое к вам неизменно. Вы по-прежнему являетесь начальствующим над нашим флотом в Средиземном море. И никто по-прежнему не вправе требовать ни в чем у вас отчета. Надеюсь, что пребывание ваше в Италии и впредь будет столь же приятным, – улыбнулась с портрета Екатерина.

      – Это был приказ: сидеть в Италии, а в Петербург ни ногой. Боялась нас матушка, – засмеялся старик, – Гришку-брата целый год в Петербург не пускала. Потом пустила. А меня – нет. Двое Орловых – слишком много для одного Санкт-Петербурга! Крепко запомнила…

      Лицо Григория:

      – Как думаешь, матушка, достаточно мне месяца, чтобы сбросить тебя с престола, коли захочу?..

      – И вот тогда, в Италии… – прошептал умирающий старик. Екатерина усмехнулась на портрете.

      – Никого… Никого ты не любила… ни Гришку Потемкина, ни Гришку-брата… ни всех бесчисленных твоих любимцев случая… И я тогда никого не любил. И оттого мы так хорошо понимали друг друга… пока тогда в Италии…

      Старик вновь увидел лицо той женщины. Она склонилась над постелью…

      Его сын наклонился над постелью – Александр Чесменский, незаконный сын.

      – Папенька, Александр пришел… – сказала Анна.

      – И румянец у него чахоточный, – беззвучно шептал старик, – ее румянец.

      – Он не узнаёт, – жалко сказала Анна молодому человеку, – побудьте пока в той комнате, Александр.

      – Впору причащать, – сказал сзади Изотов.

      – За митрополитом Платоном послали, – пролепетала Анна.

      – Тогда в Италии… Тогда в Италии… – шептал старик. – Сколько же я не видел тебя? Тридцать три года. Цифра-то особая…

      Женщина шла к нему из темноты…

      – Он что-то просит, – беспомощно обратилась к Изотову Анна.

      – Шандал велят подвинуть, – сказал Изотов, глядя на шевелящиеся губы графа.

      Старый сержант поднял бронзовый шандал с экраном, стоявший на бюро.

      Перенес к постели. И зажег свечу. На экране проступило изображение той женщины. Она сидела у камина и глядела