Легенда о сепаратном мире. Канун революции. Сергей Мельгунов

в «южном направлении». А. Ф. была довольна вступлением в войну Румынии и писала 6 сентября: «Наш Друг хотел бы, чтобы мы взяли румынские войска под свое начало, чтобы быть более уверенными в них». Как раз этого хотел избегнуть Алексеев. Если предположить, что царским провидцем в данном случае руководила тайная рука немцев, то придется признать, что на поводу немецкой агентуры одинаково шла и вся междусоюзническая дипломатия. Алексеев скептически относился к известию, что Германия подготовляет мощный удар против Румынии, решив перебросить с западного фронта войска. В беседе с Базили 5 сентября нач. штаба высказал предположение, что немцы, может быть. нарочно распускают ложные слухи о своих намерениях128. По мнению Алексеева, если бы немцам тем или иным путем удалось освободить значительные силы, они прежде всего направили бы их против Брусилова, чтобы восстановить на фронте равновесие. Поэтому нач. штаба не желал преждевременно изменять распределение сил, полагая, что дальнейший ход кампании выяснится в октябре. Сосредоточение главных сил на фронте Брусилова, – полагал Алексеев, – является в то же время наиболее действительным средством парировать удар противника в южном направлении (письмо Базили 16 сент.). Алексеев, отстаивавший свое право оценки относительной важности различных театров войны, «горько» жаловался на постоянное вмешательство союзной дипломатии в вопросы командования и на «непрошеные советы», которые ему щедро давались в связи с военными операциями.

      Царь смотрел глазами Алексеева, утверждал Палеолог. В общем это соответствовало действительности. Николай II определенно заявил Колчаку, что он не сочувствует выступлению Румынии, но приходится уступать давлению со стороны союзного командования. Ник. Алек. писал жене 28 сент. после приема румынского посланника Диаманди: «Они переживают в Бухаресте страшную панику, вызванную боязнью перед наступающей огромной германской армией (воображаемой) и всеобщей неуверенностью в своих войсках, которые бегут, как только германская артиллерия открывает огонь129, Алексеев это предвидел и несколько раз говорил мне, что для нас было бы выгодно, если бы румыны сохранили нейтралитет. Теперь во всяком случае мы должны им помочь, и поэтому наш длинный фронт еще удлинился… Мы стягиваем туда все корпуса, какие только возможно…»

      Приведенные детали нужны были для того, чтобы показать, что «воинствующая» партия в «походе» на стратегию Алексеева могла играть гораздо большую роль, нежели скорее воображаемые в данном случае «пасифисты». Быть может, причина этого, поскольку речь идет не о союзной дипломатии, отчасти крылась в личных свойствах ген. Алексеева. Он сам в своем дневнике написал (13 июля 1917 г.): «Вести войну и принимать ответственные решения может только один человек. Дурно ли, хорошо ли, но это будет решение ясное, определенное, в зависимости от характера решающего. Я всегда избегал обсуждения приказов вместе с другими130. У каждого свое желание, свое

128

Эти слухи нашли себе отражение в телеграммах русского резидента в Швейцарии Бибикова в мин. ин. д. о полученных сведениях по поводу решения немцев напасть на Румынию для того, чтобы показать, что Россия потеряла балканский путь к Константинополю. Впоследствии немецкие исследователи перипетий войны подтвердили правдивость прогноза Алексеева.

129

Через несколько дней Царь принимал сербскую делегацию, привезшую кресты: «Какая разница! Эти люди, потерявшие родину, полны веры и покорности, а румыны, которых лишь немного потрепали, совершенно потеряли голову и веру в себя!» «Да, Алексеев говорил мне то же самое о румынах, – вторила ему Царица. – Черт бы их побрал, отчего они такие трусы! А теперь, разумеется, наш фронт опять удлинится – прямо отчаяние, право».

130

От своих сотрудников по штабу он требовал «точной исполнительности его распоряжений». Представление ген.-квартирмейстерской частью каких-либо «своих» планов, – говорил Алексеев в Волковыске 12 августа Поливанову, характеризуя свой взгляд, – обязывает лишь «к чтению ненужного материала».