Легенда о сепаратном мире. Канун революции. Сергей Мельгунов

недостатка. Наш Друг просит тебя не слишком беспокоиться по поводу продовольственного вопроса». «Видно, как этот паук Г. и Полив. опутывают Ал. паутиной – хочется открыть ему глаза и освободить его. Ты мог бы его спасти – очень надеюсь на то, что ты с ним говорил по поводу писем»125. И, наконец, через месяц, 28 октября, сообщая свой разговор с Бонч-Бруевичем: «Только не говори Алексееву, что ты узнал от меня… я чувствую, что этот человек меня не любит».

      В перерыв между последним сентябрьским письмом и октябрьским Царь приезжал в Царское. 9 октября тогдашний председатель Совета министров Штюрмер во всеподданнейшем докладе, между прочим, упоминал и о письмах Гучкова к Алексееву. В сделанном самим Штюрмером резюме его доклада в пункте 16-м значится: «Е. И. В. мною представлен экземпляр письма на имя ген. Алексеева от члена Гос. Сов. А. И. Гучкова с изветом на ген. Беляева, министров путей сообщения – Трепова, торговли и промышленности – кн. Шаховского, земледелия – графа Бобринского, а также на председателя Совета Министров. При этом Е. В. мною доложено, что по полученным мною из департ. общ. дел сведениям копии этого письма распространяются в десятках тысяч экземпляров по всей России… Е. И. В. соизволит указать, что экземпляр такого же письма находится у него в руках. По этому поводу он спрашивал объяснения у ген. Алексеева, который представил Е. В., что он никогда ни в какой переписке с Гучковым не состоял и что о данном письме он узнал в то же утро из письма своей жены, затем из письма ген. Эверта, который прислал ему экземпляр того же письма, распространяемого в подведомственных ему войсках, упрекая его, Алексеева, в ведении переписки с таким негодяем, как Гучков; наконец, он об этом письме узнает от Е. В. Прислал ли ему Гучков лично такое письмо – ему, Алексееву, неизвестно, и по осмотре им ящиков своего стола такого письма им не найдено. Е. В. изволил указать Алексееву на недопустимость такого рода переписки с человеком, заведомо относящимся с полной ненавистью к монархии и династии». «Его Величество, – заканчивал Штюрмер свое резюме, – изволил высказать, что для прекращения подобных выступлений достаточно предупредить Гучкова о том, что он подвергнется высылке из столиц»126. На практике Гучкову был запрещен лишь въезд в действующую армию. В выступлении Гучкова А. Ф. видела подрыв правительства во время войны – «Это настоящая низость и в 10 000 000 раз хуже, чем все то, что написал Пален своей жене». Вопрос о продовольствии, который так угнетал Царя, ей представляется преходящим: «это еще не так ужасно, как все прочее, выход мы найдем, но вот эти скоты Родзянко, Гучков, Поливанов и К° являются душой чего-то гораздо большого, чем можно предполагать (это я чувствую) – у них цель вырвать власть из рук министров».

      Не отдавая, быть может, вполне реально себе отчета, как многие нервные люди, А. Ф. действительно предчувствовала нечто «гораздо большее» – монархия была в преддверии «дворцовых заговоров», о которых говорили, пожалуй, даже слишком открыто, не

125

Царь писал 22 сент.: «Ал. никогда не упоминал мне о Гучкове. Я только знаю, что он ненавидит Родзянко и посмеивается над его уверенностью в том, что он все знает лучше других».

126

Письмо Алексееву, помеченное 15 августа и долженствовавшее, очевидно, иметь демонстративный характер так называемого «открытого письма» (мы знаем его только по ходившим по рукам копиям), поскольку речь в нем шла о конкретных фактах, было написано на тему: «нас (т.е. представителей общественности в Особом Совещании) не осведомляют, нас обманывают, с нами не считаются и нас не слушают». Реально дело касалось отказа военного министерства от предложения английского правительства поставить 500 тыс. винтовок. Основываясь на информации, полученной из «кругов, близких к английскому военному министерству», Гучков тенденциозно изображал мотивы ген. Беляева, вызвавшие этот отказ: Беляев при допросе в Чр. Сл. Ком. довольно убедительно пояснял, что мотивом отказа послужило то, что ружья должны были поступить лишь в 1917 г., когда потребность в них уже исчезла бы (во вторую половину 1916 г. Россия даже могла уже уступить 200 тыс. Румынии) и, следовательно, расходовать на такой заказ «кредит-заем», который с «таким трудом» удалось получить в Англии, было нецелесообразно. «И не чувствуете ли вы на расстоянии из Могилева, – спрашивал Гучков, – то же, что мы здесь испытываем при ежедневном и ежечасном соприкосновении… со всей правительственной властью. Ведь в тылу идет полный развал, ведь власть гниет на корню. Ведь, как ни хорошо теперь на фронте, но гниющий тыл грозит еще раз, как было год тому назад, затянуть и ваш доблестный фронт и вашу талантливую стратегию, да и всю страну в невылазное болото, из которого мы когда-то выкарабкались с смертельной опасностью… А если вы подумаете, что вся эта власть возглавляется г. Штюрмером, у которого (и в армии и в народе) прочная репутация если не готового уже предателя, то готового предать, – это в руках этого человека ход дипломатических сношений в настоящем и исход мирных переговоров в будущем, а следовательно, и вся наша будущность – то вы поймете… какая смертельная тревога за судьбу нашей родины охватила и общественную мысль и народные настроения. Мы в тылу бессильны или почти бессильны бороться с этим злом. Наши способы борьбы обоюдоостры и при повышенном настроении народных масс… могут послужить первой искрой пожара, размеры которого никто не может ни предвидеть, ни локализовать. Я уже не говорю, что нас ждет после войны – надвигается поток, а жалкая, дрянная, слякотная власть готовится встретить этот катаклизм теми мерами, которыми ограждают себя от хорошего проливного дождя: надевают галоши и раскрывают зонтик. Можете ли вы что-нибудь сделать? Не знаю. Но будьте уверены, что наша отвратительная политика (включая и нашу отвратительную дипломатию) грозит пресечь линии вашей хорошей стратегии в настоящем и окончательно исказить ее плоды в будущем… Может быть, никогда еще я не был столь убежден в полной основательности охватившей нас общественной тревоги, как в настоящий грозный час».