Разин Степан. Алексей Чапыгин

сие говорю только тебе, ибо ты мне, как и Ириньице, по душе пал… иным боюсь. В срубе сожгут мое худое телесо древнее, да огню его предать – не изошло тому время…

      – Еретичный, умолкни! – крикнула женщина и застучала чашей по столу, из чаши полился мед…

      – Буйна ты, Ириньица, во хмелю, зело буйна, – умолкаю…

      – А я говорю: сказывай, дед! То, что попы претят говорить, надо говорить, и, может, большая правда в тех жидовинных книгах есть!.. Знать все хочу… хочу все иконы чудотворные оглядеть и повернуть иной стороной – к тому я иду и попов неправедных, как и бояр, в злобе держу.

      – Знать все надо, гостюшко! – Юродивый был пьян, но, странно, во хмелю обострялся его мозг, и говорил он без запинки. Он стучал костлявым кулаком в горб, тряслась его жидкая седая борода, звенели вериги на тощем коростоватом теле, а на горбе прыгал железный крест. – Надо знать – и вот за сие на костер готов идти, – знать все мыслю!.. И может, как указано в еретических письменах, земля наша станет в веках белой и хладной, яко луна, а луна – тоже шар крутящийся, и шар сей ледяной… И звезды есть, гостюшко, величины необозримой, и каждая звезда – шар, и все… все оно вертится, сменяя свет тьмой и тьму светом, и ветры и бури…

      – Горбун! Окунь столетний! Он – мой голубь-голубой. Степа, ты ведь мой?

      – Твой, Ириньица, – с тобой я твой!

      – Снеси меня на постелю.

      – Сиди!

      – Снеси, говорю! Или сорву с себя платье, нагая побегу по Москве и буду кричать: «Я та, которую он взял от червей могильных, я та, и он тот, кого я люблю больше света-солнышка!..» Степа, снеси…

      – Не вяжись, Ириньица! Дед говорит, я хочу знать…

      – Она помеха и буйна. Сполни, не отстанет…

      Казак встал, поднял женщину, разомлевшую от водки и меда, снес, положил на кровать.

      – Ляжь – побью!

      – Бей! Люблю… бей, а побьешь – сзади побегу, битой любимым еше слаще любить.

      – Усни – приду скоро!

      Ушел, а женщина примолкла и, видимо, спала.

      И странно, когда гость прошелся по горенке, у него стало от хмеля мутиться в голове, ясные глаза налились кровью, а большая рука легла на рукоять тяжелой сабли. Перед ним кривлялся маленький седой горбун, на нем позвякивало железо. Казак забыл, что еще так недавно слушал горбуна, который сидел и говорил ему неслыханное; он топнул тяжелым сапогом и повелительно крикнул;

      – Пляши, сатана!

      Юродивый завертелся по горнице, горб его, подбрасывая крест, ходил ходуном, моталась седая борода, каким-то ржавым голосом старик напевал:

      Жили-были два братана,

      Полтора худых кафтана,

      Голова на плахе,

      Кровь на рубахе.

      Мясо с плеч

      Стали сечь!

      Ой, щипцы да клещи,

      Волоса да кожа, —

      Неугожа в крови

      Покосилась рожа!

      Зри-ка, жилы тащат,

      Чуешь? – кости трещат.

      И тихо-тихо продолжал:

      Две сулицы…

      Три сафьянных