Доктор Живаго. Борис Пастернак

слова приветствия, здороваясь с ним.

      – Э-мм, – растерянно мычал он, осматриваясь по углам.

      – Кладите где хотите, – сказал Николай Николаевич, вернув Выволочнову дар речи и самообладание.

      Это был один из тех последователей Льва Николаевича Толстого, в головах которых мысли гения, никогда не знавшего покоя, улеглись вкушать долгий и неомраченный отдых и непоправимо мельчали.

      Выволочнов пришел просить Николая Николаевича выступить в какой-то школе в пользу политических ссыльных.

      – Я уже раз читал там.

      – В пользу политических?

      – Да.

      – Придется еще раз.

      Николай Николаевич поупрямился и согласился.

      Предмет посещения был исчерпан. Николай Николаевич не удерживал Нила Феоктистовича. Он мог подняться и уйти. Но Выволочнову казалось неприличным уйти так скоро. На прощанье надо было сказать что-нибудь живое, непринужденное. Завязался разговор, натянутый и неприятный.

      – Декадентствуете? Вдались в мистику?

      – То есть это почему же?

      – Пропал человек. Земство помните?

      – А как же. Вместе по выборам работали.

      – За сельские школы ратовали и учительские семинарии. Помните?

      – Как же. Жаркие были бои. Вы потом, кажется, по народному здравию подвизались и общественному призрению. Не правда ли?

      – Некоторое время.

      – Нда. А теперь эти фавны и ненюфары, эфебы и «будем как солнце». Хоть убейте, не поверю. Чтобы умный человек с чувством юмора и таким знанием народа… Оставьте, пожалуйста… Или, может быть, я вторгаюсь… Что-нибудь сокровенное?

      – Зачем бросать наудачу слова, не думая? О чем мы препираемся? Вы не знаете моих мыслей.

      – России нужны школы и больницы, а не фавны и ненюфары.

      – Никто не спорит.

      – Мужик раздет и пухнет от голода…

      Такими скачками подвигался разговор. Сознавая наперед никчемность этих попыток, Николай Николаевич стал объяснять, что его сближает с некоторыми писателями из символистов, а потом перешел к Толстому.

      – До какой-то границы я с вами. Но Лев Николаевич говорит, что чем больше человек отдается красоте, тем больше отдаляется от добра.

      – А вы думаете, что наоборот? Мир спасет красота, мистерии и тому подобное. Розанов и Достоевский?

      – Погодите, я сам скажу, что я думаю. Я думаю, что, если бы дремлющего в человеке зверя можно было остановить угрозою, все равно, каталажки или загробного воздаяния, высшею эмблемой человечества был бы цирковой укротитель с хлыстом, а не жертвующий собою проповедник. Но в том-то и дело, что человека столетиями поднимала над животным и уносила ввысь не палка, а музыка: неотразимость безоружной истины, притягательность ее примера. До сих пор считалось, что самое важное в Евангелии – нравственные изречения и правила, заключенные в заповедях, а для меня самое главное то, что Христос говорит притчами из быта, поясняя истину светом повседневности. В основе этого лежит мысль, что общение