Молчание пирамид. Сергей Алексеев

с сердцем своим не побороться. Коль они на пару ходят, так мальчишка-то… Малец-то… Должно быть, их с Василисой сын!

      Знак, знак!

      Задохнулся Артемий и раздышаться не может, будто снова с коня навернулся. Кое-как хватил воздуха, унял страстную лихорадку, а малец с сеголетком тем часом мимо прошли, развернулись и назад бредут. Хотел он окликнуть, да вспомнил, что нельзя в Горицком бору кричать – вдруг да опять расступится земля?!

      Тем временем мальчонка с жеребенком скрылись за соснами, словно и не бывало. Артемий в одну сторону, в другую – нет нигде. Вскинулся, побежал на дорогу, прыгнул в седло и домой скорее – не знак это, а наваждение! Память прошлого мучает, не дает покоя, вот и блазнится…

      Только в ту ночь уснуть не мог, по избе ходил, по двору, улицей взад-вперед, потом снова в избу, везде подавляя желание немедля бежать в Горицкий бор.

      – Что не спится тебе, Артемий? – жена из темноты позвала.

      – Гумно топлю да стерегу, – не стал мыслей своих открывать. – Разгорелось жарко, кабы снопы не занялись…

      Едва рассвело, взял топор, пошел стропила вытесывать для конского стойла, и тут-то его осенило: коль не наваждение это, не болезнь от тоски, а истинный знак Василисы, то кобыла-то жеребенка своего признает! Ведь она после того не жеребилась больше и еще долго ходила да искала свое дитя…

      Подседлал он кобылу, вскочил и помчался в Горицкий бор. На дороге спешился, взял в повод.

      – Пошли, родная… Сомнения меня берут, может, ты их разрешишь…

      Пришли они к месту, и кобыла сразу же что-то почуяла, голову вскинула, зафыркала и ушами сторожко стрижет. Минуты не прошло, как паренечек с сеголетком появились, снова бредут меж увалов, ищут что-то. И тут кобыла сорвалась да к жеребенку и давай его обнюхивать, ласкаться; он же к ней под брюхо и к вымени! И бьет, бьет носом, чтоб молоко выбить!

      Артемий на сей раз духа не утратил и окликнул тихонько:

      – Эй, паренечек?

      Он беленькую головенку поднял, смотрит чистыми глазами, а сам подрагивает от холода.

      – Ты что тут ищешь?

      – Мамку потерял…

      У Артемия сердце задрожало.

      – А чей будешь-то?

      – Не знаю…

      – Как же мамку твою звали?

      – Не помню я. Мамка она и есть мамка.

      Артемий подошел к нему, присел, в глаза заглянул:

      – Имя-то свое помнишь?

      – Имя помню. Ящерем зовут…

      Артемию бы обнять его, да постеснялся показать, как руки дрожат.

      – Ты сынок мой, – сказал. – Вот уж пятый год вас ищу.

      Ящерь отступил, глянул пытливо:

      – На моего тятю не похож ты…

      – А ты помнишь тятю?

      – Не видал ни разу. Он на заработки ушел да и ходит где-то…

      – Погоди, погоди… Что же говоришь, «не похож», коли не видал?

      – Мамка сказала, тятя мой молодой был, красивый, и волосы черные. А ты белый весь, как старик.

      – Это я поседел, сынок. От горя.

      – Добро, пойдем домой. –