Черный тополь. Алексей Черкасов

толк – греховный, – укоротила Пестимия. – В чем твоя тайна, говори!

      – Дык Филимон-то – мужик – изводит ребенчишку мово, Демушку.

      – Изводит? Почему?

      – Дык как по тополевой вере народился…

      – При чем тут ваша тополевая вера! Не понимаю.

      – Дык-дык радела я с духовником…

      – С духовником? С каким духовником?

      – Дык-дык с тятенькой, со Прокопием Веденеевичем, как со праведником.

      – Как «радела»? Говори же ты толком!

      – Дык во стане сперва, когда Филимон во тайгу убег от войны той. Хлеб убирали со свекром, и явленье было ему: матушку свою во сне узрил, и она сказала, чтоб он тайно радел со мною, и радость, грит, будет, и у меня народится сын потома.

      – Что? Что? – таращилась игуменья. – Спала со свекром, что ли?

      – Во стане сперва, а потом дома. В рубище Евы зрил меня, – лопотала Меланья, и ни искорки стыда не было в ее карих, спокойных, как у коровы, глазах.

      – Господи! – Пестимия осенила себя крестом. – Так ты парнишку родила от свекра?

      – От духовника, матушка.

      – Так он же твой свекор?

      – Ежли по мужику…

      – Помилуй меня! Кем же еще может быть свекор, как не отцом твоему мужу. Ты хоть в грехах-то покаялась?

      – Дык пошто? Как по нашей вере…

      – Какая вера?! Дикость! Преступность-то! Сожитие со свекром – отцом мужа твоего – это же тягчайший грех, женщина! Судить за то надо, судить! Не Божьим, а мирским судом. Бог осудил вас в ту же ночь, как вы позволили себе экий срам. О, Господи! Слышишь ли ты! В тюрьму бы тебя со свекром!

      – Дык-дык батюшка-то сказывал – святой Лот со дщерями своими, грит…

      – Тьфу! Тьфу! Тьфу! – плевалась Пестимия. – Как же мне с тобой разговаривать, грешница, если ты и греха-то не видишь, когда по уши утопла в грязи и блуде?! Слыхано ли, Господи!

      – Дык-дык разве я одна тополевка. В Кижарте вот – али вот суседка моя такоже радела с батюшкой и двух дитев народила.

      – Господи помилуй, в полицию бы вас! В полицию! Да плетями бы вас, плетями, плетями! Видел царь…

      Игуменья осеклась на слове – что поминать царя, когда его пихнули вместе с престолом!

      Меланья, не уразумев, за что на нее гневается матушка Пестимия, сказала:

      – Дык царь-то не видел. Не было его в стане, когда мы с тятенькой…

      – Тьфу, тьфу! Замолкни! Дура ты, что ли, в самом-то деле! И этот ребенок жив?

      – Дык привезла к вам, матушка.

      Игуменья всплеснула руками:

      – Богородица пресвятая, слышишь? Она привезла ко мне своего… – Пестимия не выговорила слово – подавилась. Четки в ее пальцах пощелкивали, будто черт стучал копытцами, танцевал от радости, созерцая нераскаявшуюся грешницу. – О Господи! На старости лет слушать такое…

      Игуменья примолкла, а Меланья все так же глядит на нее своими коровьими глазами, ждет милости.

      – Что же он завещал тебе, этот блудник и преступник?! И нет ему отпущения грехов!.. Что он завещал?

      – Дык-дык сказал на остатность – мучился от плетей шибко.

      – Так его все-таки драли плетями? – обрадовалась