Планета в клетке. Александра Нюренберг

была спартанского типа, на маленьком диванчике двое собеседников, казалось, уже семьдесят тысяч лет размышляли над шахматной доской.

      – Я потому вас спрашиваю, господин глава разведки, что вы всегда поддерживали во мне убеждение относительно недопустимости восстановления полицейского государства.

      – Конечно… Джонатан.

      Остролицый собеседник мрачновато улыбнулся.

      – Значит, вы уверены, что некоторые из нас способны изменить идеалам гуманизма?

      – Боюсь, что так…

      – Значит, тысячи лет, что наш народ скрывался от преследования, послужили не для того, чтобы выковать безупречный народный характер. – Подхватил сидевший справа от доски, и, наклонившись над белым королём, потрогал кончиком указательного пальца губы.

      Остролицый глава разведки бросил на него быстрый взгляд – позиция короля обнадёживала, если столь светлое слово подходило для обстоятельств скорее безутешных.

      Тот, кто не терпел слов «ваше величество», похоже, тоже об этом задумался. Красивое лицо его, с высоким лбом и дерзко выставленным и вдобавок раздвоенным подбородком, несло на себе вечную тень раздумий – а о чём может раздумывать Джонатан, как не о судьбах своего Отечества?

      Если так можно выразиться – а главе разведке можно всё и даже чуть больше – король (тот, что не на доске) предпочитал находиться по отношению к этому миру в профиль. Суть его души – а остролицый хорошо помнил, что это за душа и на сколь многое она способна – заключалась в линиях, а не в красках.

      Смуглый король всегда бывал бледен по утрам, когда чаще всего заканчивал свою добровольную вахту над какой-нибудь толстой книгой из наследия джуни, и даже шлем его изничтоженных тревожной рукой личного цирюльника кудрей (добряк позволял себе ворчать, занося ножницы, как он выражался, над природным венцом его величества) тускнел с каждым рывком Звезды, огибающей в Ладье Бесконечного Океана планету, носившую на памяти джентри столько имён, что первоначальное вот-вот и стёрлось бы из этой почти всеобъемлющей памяти.

      Да, он был бледен. И сейчас, когда трижды и седмижды извинившись перед верным главой разведки за поднятую вчера тревогу, старался завершить партию, навязанную ему остролицым.

      – Насчёт Фортунатия… – Внезапно сказал он, внезапно же поднимая на соперника взор такой острый и живой, что более восприимчивый из рода джентри, несомненно, вздрогнул бы.

      И это было всё, что он сказал.

      Когда Джонатан обрывал фразы, они застывали в воздухе, как нечто совершенное и задуманное именно в таком вот виде – имя… и многоточие, отмеченное в пространстве между собеседниками зримыми выбоинами. Кажется, речь не такое уж пустое изобретение – а ведь джентри многие и многие эпохи спокойно обходились без неё, справедливо считая, как написал мудрейший из джуни, что всякая изречённая мысль – есть ложь.

      Правда, в самом этом определении заключалось его опровержение, вроде старинной игры «Комната заперта снаружи, а ключ внутри».

      Глава разведки, тем не менее, не спешил впечатляться – не таков. Облик его не оставлял гармонического впечатления,