Самые прекрасные груди на земле. Максим Матковский

даешь, ну ты даешь!

      За окном сыпал крупный снег, соседские мальчишки играли в снежки и взрывали петарды. Во дворе они соорудили нелепого снеговика-мутанта. Я открыл окно, чтоб впустить в комнату крупные хлопья снега, но вместе со снегом в комнату полетели снежки.

      Оставался лишь один вариант. Я взял мобильный и осторожно сказал:

      – Алло, Леонид?

      Липовый Дед Мороз спросил меня севшим голосом:

      – Чего тебе?

      – Приходи со мною Новый год встречать!

      Леонид ответил:

      – Я, между прочим, пить бросил, уже как двое суток и три часа капли в рот не брал… думай, что говоришь!

      – Ладно, это будет безалкогольный Новый год.

      – Нет, Максим, я бросил пить и сошелся с женой, а ночью буду работать в пансионате МВД.

      – Они тоже празднуют Новый год?! – удивился я.

      – Поверь, это не только твой праздник, наглая ты морда!

      И Леонид кинул трубку, по последней реплике я понял, что долго в сухом состоянии он не продержится. Запьет в ближайшие два-три часа. Ох, и запьет, пуще прежнего. И с женой он более недели не продержится, ведь она имела скверную привычку поколачивать его сковородой по спине и вырывать его скудные волосы с макушки. Что за семейка, ей-богу!

      Тепло одевшись, я пошел бродить по улицам и чувствовал себя чужим на празднике жизни. В переулке Черняховского я увидел молодого папашу с сынком лет десяти. Сынок тащил елку по снегу, папаша курил сигарету и рассказывал сынку про устройство карбюратора. Потом я увидел двух пьяных заводских работяг, они тоже тащили елки и беседовали про какого-то мифического сома, пожирающего коров и людей. Затем мне повстречалась старушка, которая стояла возле ларька и ругалась с продавщицей из-за высоких цен на апельсины, мандарины. Даже у этой старушки была елка. Всюду меня преследовали чертовы соседские мальчишки, они кидали в меня снежками и прятались за заборами. Я, конечно, не ругался, ведь когда-то я точно так же поступал с их дедулями и бабками.

      Мальчишки, обидевшись, что я не отстреливаюсь, отстали.

      В окне маленькой комнаты рядом с «Молочным» сидел грустный сапожник-еврей. На носу его размещались крохотные очки, он рассматривал женскую туфлю и примерял к ней каблук. Даже у еврея в мастерской стояла елка. Да у всех здесь были елки, кроме меня! Поймите, праздновать Новый год одному – это невероятное скотство. Это все равно как заниматься любовью с ножницами, бить по лицу мертвеца, или я не знаю – хотеть стать депутатом!

      Зайдя домой, я порылся в поисках старых рваных ботинок и принес их еврею.

      Еврей осмотрел их и назвал свою цену. Этот еврей чинил ботинки моему деду, отцу, а теперь и мне чинит.

      Однажды отец сказал мне:

      – Сейчас тебе двенадцать, если начнешь сам носить ему обувь, то через лет десять сможешь называть сапожника – Иосиф Михайлович.

      Я впервые в жизни обратился к еврею:

      – Иосиф Михайлович!

      Он недовольно поморщился. И мне пришлось объяснять слова отца.

      На что еврей ответил:

      – Знаете, молодой человек, прошло только девять лет.

      Я