Очень личная книга. Валерий Сойфер

да родить – нельзя погодить, – приговаривала она, когда кто-то предлагал ей отвлечься от дел, присесть отдохнуть, сделать перерыв в занятиях или поговорить о чем-то несущественном дольше, чем позволял распорядок дня. Она была в высшей степени разумно организованным существом.

      Будучи человеком земным, не склонным предаваться пустым мечтаниям и гаданиям о том, как могли бы сложиться обстоятельства при ином раскладе, она возражала таким «горе-теоретикам»:

      – Да уж что и говорить. Чай, кабы не бы, да бы не но, то генеральшами все стали бы давно.

      Не любила она и напыщенных, задирающих нос людей, она их не привечала и обзывала просто:

      – Ну его, шута горохового. Его ведь и на козе не обсерешь.

      В тех случаях, когда кто-то из детей или внуков пропадал надолго или болтался без дела, она спрашивала: «Где тебя носило?» А потом добавляла:

      – Небось у Ветрова дым пилил. На собаках шерсть бил. Не иначе ведь?

      В целом же должен заметить, вспоминая об этих бабушкиных фразах, что откровенных ругательств в семье никто не употреблял, матерные выражения были напрочь устранены из домашнего лексикона. Их как будто и не существовало.

      В середине дня, перед возвращением с работы дедушки и детей из школы, бабушка старалась на полчаса прилечь и отдохнуть. Она называла это просто: «Прилягу на полчаса дурь свалить». Этим весь её отдых за день ограничивался.

      Поздно вечером, помывшись и расчесав длинную густую косу (часто ей помогал расчесать её чудесную косу дедушка, присевши на стул), она уходила в центральную комнату дома (в горницу, как её звали) и с полчаса или даже больше молилась перед образами. Электричество в дом еще проведено не было, на столе горела свеча, а перед образами висели две лампады, которые дедушка зажигал, как только наступали сумерки. При их неярком колеблющемся свете бабушка произносила молитвы, крестилась, вставала на колени и кланялась, доставая пола лбом.

      Кровать бабушки и дедушки стояла в кухне – главном месте в доме, кухню от горницы отделяла тонкая двустворчатая дверь. Когда бабушка шла перед сном помолиться, она за собой неплотно прикрывала створки, и в маленький оставшийся проём можно было видеть её худенькую фигурку в одной ночной простенькой рубашке, представшую перед образами. Меня часто укладывали спать в чулане в сенях, но иногда я не мог заснуть и тогда шел к бабушке, отворял тяжеленную и плотно закрывавшуюся дверь в кухню, делал три-четыре шага к двери в горницу и мог видеть, как молится бабушка, как она что-то объясняет иконам и о чем-то просит Бога, просит искренне и с полной верой в то, что Бог её мольбы слышит. Эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти и осталась, наверное, одним из самых теплых и добрых воспоминаний из детства.

      Не очень часто, может быть, раз в два года, бабушка приезжала к нам в Горький пароходом из Юрьевца на пару дней. В Горьком одно время жили четверо её детей, но останавливалась она всегда у нас. Пароход шел до Нижнего всю ночь, бабушка никогда не позволяла себе тратить деньги на билет даже в третьем классе, где в трюме корабля пассажирам предоставлялось