Над Самарой звонят колокола. Владимир Буртовой

кухонного ножа, в руках отродясь ничем не владеет.

      – Аль немощен таков? – удивился казачий предводитель. – Тогда бери его – кашу из котла у меня и без него есть кому ложкой черпать!

      Данила оскорбился за внука.

      – Куда там немощен! На моего Тимошу по темному времени два бурлака единожды в переулке натолкнулись. Думали – вот, бредет куль с калачами, ан оказалось – молодец с кулаками! И поныне свистят по Волге через выбитые зубы!

      Государь искренне, откинувшись в седле, расхохотался, и Данила увидел, что и у него передний верхний зуб вышиблен напрочь.

      «Прости, господи, неужто обидное что ляпнул!» – вновь испугался Данила и, зыркнув глазами на церковные купола, торопливо перекрестился.

      Кто-то из казаков подал звонкий голос, подсказал так вовремя:

      – Батюшка-государь, а не тот ли это малый, что с братьями Опоркиными к нам под Яицким городком прилепился?

      – Вона што-о! – Предводитель перестал смеяться, теперь темно-карие глаза его глядели на Данилу тепло и не грозно. И вновь обнажил щербинку верхнего ряда зубов. – Как же, как же, купчина! Помню я того письменного отрока. Определил я его Ванюшке Почиталину в добрые помощники указы мои самодержавные множить, – и к одному из своих соратников повернулся: – Андрей Афанасьевич, вели покликать того Тимошку не мешкая пред мои очи.

      Через несколько минут, пока государь – а может, и самозванец, бог ему судья! – выспрашивал у Данилы о Самаре: много ли там служилых людей и каковы числом там пушки, в сопровождении Маркела Опоркина прибыл на площадь крайне встревоженный зовом Тимошка. Был он в седле на вороном коне, в ладно подогнанном казацком кафтане. А на поясе – добрая сабля, за поясом – пистоль, у седла торчком дыбилась пика с конским хвостом под наконечником.

      Увидев Тимошу, Данила искренне ахнул, руками всплеснул и не успел по-стариковски запричитать на раннюю ратную службу внучка, как Тимошка ловко слетел с седла и очутился рядом с дедом, подхватил под руку, помог встать с уставших колен.

      – Дедушка, ты как здеся очутился? – И к предводителю: – Батюшка-государь, не вели казнить его, ежели в чем и обмишулился по старости лет! Добр он к людям всю жизнь и справедлив бескорыстно, о чем многие сказать тако же могут, душой не покривив.

      – Так ли? – усомнился предводитель и снова суровым взглядом уставился на Данилу, левой рукой подбоченясь, а правой держа повод у луки киргизского седла. – Не знавал я средь купеческого племени справедливых да бессребреников! Одни лихоимцы да воры!

      Рядом с Данилой, коленями в дорожную пыль, опустился Маркел Опоркин. Страшась, что государю недосуг выслушать его, сбивчиво рассказал, как двадцать лет назад, приехав в погорелый Яицкий городок, Данила Рукавкин выкупил его от долговых публичных побоев и тем спас от позорища и полного закабаления. Упомянул и о его беспримерном по отваге хождении в Хиву и о том, что Данила в доклад к войсковой казне, без возврата, дал сто рублей на выкуп из хорезмского плена старого яицкого казака Демьяна