Над Самарой звонят колокола. Владимир Буртовой

под бока стременами.

      В Яицкий городок въехал с северной стороны под пушечную пальбу за рекой Наганом: это майор Наумов, озлясь на измену казаков, повелел стрелять бомбами в скопище вокруг новоявленного императора или самозванца Емельяна Пугачева – о том он и сам толком не мог себе сказать.

      Хозяин постоялого двора, приняв лошадь, отвел ее в конюшню. Потом вышел во двор, прислушался к пальбе, горестно покачал головой.

      – Во, сошлись два воителя – один невесть откуда взялся, другой свой, доморощенный. Покатятся теперь по степи казацкие головушки наобгонки с перекати-полем. Воистину, дурак с дураком съедутся, – инда лошади сдуреют! Ну чего людям мирно не живется, а? – И неожиданно спросил: – Завтракать будешь, Данила?

      – До еды ли, Поликарп! Надежно ли в городе? Не шалит ли здешняя беднота?

      – В кремле Симонов сидит весьма крепко. С ним солдаты и казаки старшинской стороны с Мартемьяном Михайловичем Бородиным. А войсковой стороны казаки либо уже переметнулись к самозванцу, либо здесь, в городе, ждут удобного часу… А где же товары твои, Данила?

      – Укрыл я товар, – односложно ответил Данила. – Вот утихнет баталия, тогда и открою лавку. А пока не до торгов.

      – И то, – согласился Поликарп. Перекрестился – за рекой снова пушки: бух-бух-бух! – Будь спокоен, за кобылкой догляжу. А обед на тебя сготовить аль как?

      – Сготовь попозже. Пойду на кручу, гляну на новоявленного из степи императора…

      – Блажная собака и на владыку лает, – снова осерчал на зачинателя смуты хозяин постоялого двора. – Воистину, новым Мамаем пройдет сей самозванец по Руси… А нам с тобой от этой смуты одни убытки. Так я на обед поболе накажу хозяйке для тебя, Данила, готовить. Уговорились?

      Данила кивнул головой, горько усмехнулся. «Ему про дело, а он про козу белу! Тут всей России потрясение начинается, а ему как бы обеденные копейки не упустить. Эх, люди, люди», – огорчился Данила, покинул постоялый двор и пыльной улицей, мимо дома Кузнецовых – пусто на подворье, даже уличные ставни закрыты, – прошел на берег Чагана.

      – Ишь ты! Чисто копошливое воробьё стреху облепили, – удивился Данила, заметив, что едва ли не все ребятишки, а то и отроки – да и иные отчаянные девицы – густо обсели причаганский берег, страстно, с криками и оханьем, переживая за сражение, которое происходило по ту сторону реки.

      Неподалеку от Данилы, за кустами волчьей ягоды, взвизгивала от отчаяния стайка девиц, и среди них Устинья Кузнецова. Молоденькая казачка закусила в белых зубах конец платка и вздрагивала молча, когда черным дымом бухали пушки.

      – Не страшись, Устинья, – негромко обмолвился Данила. – Бомбы, к счастью, не в город летят, а вон в тех удалых молодцев.

      Устинья живо обернулась на его голос, вгляделась, узнала купца и в удивлении дернула черной бровью.

      – Ныне поутру и мой внук Тимоша сбежал к тем удальцам, себе славы добывать, – так же негромко добавил Данила, перекрестился. Перекрестилась и казачка. Ответить не успела – подруги подхватились