Время изоляции, 1951–2000 гг. (сборник). Дмитрий Быков

по рисунку каждой травмы

      Читаю каждый вторник я

      Без лести и обмана драмы

      Или романы без вранья.

      Там на груди своей широкой

      Из дальних плаваний

      матрос

      Лиловые татуировки

      В наш сухопутный край

      занёс.

      Там я, волнуясь и ликуя,

      Читал,

      забыв о кипятке:

      «Мы не оставим мать родную!» –

      У партизана на руке.

      Там слышен визг и хохот женский

      За деревянною стеной.

      Там чувство острого блаженства

      Переживается в парной.

      Там рассуждают о футболе.

      Там

      с поднятою головой

      Несёт портной свои мозоли,

      Свои ожоги – горновой.

      Но бедствий и сражений годы

      Согнуть и сгорбить не смогли

      Ширококостную породу

      Сынов моей большой земли.

      Вы не были в раю районном,

      Что меж кино и стадионом?

      В той бане

      парились иль нет?

      Там два рубля любой билет.

      Теперь вопрос к вам: на какие классические стихи гораздо более знаменитого и, в общем, рискну сказать, более масштабного поэта это больше всего похоже? Конечно, да, это Пастернак «На ранних поездах»! И если когда-то Лидия Чуковская называла Пастернака попыткой переиграть Блока в мажоре, то это попытка переиграть Пастернака на саксофоне или на каком-то ещё менее культурном, более народном инструменте. Я бы даже рискнул сказать – на балалайке. Это страшно, конечно, звучит. Давайте признаемся себе, что это стихи плохие, ну плохие, и плохие они по множеству параметров, прежде всего потому, что они межеумочные. В них удивительным образом сочетается прицельная, абсолютно прозаическая зоркость взгляда, масса жёстких и очень своевременных, чётких деталей. Действительно, кто ещё упомянет, что у партизана татуировка «Не забуду мать родную» совершенно матерная? А кто ещё с такой жёсткостью и с такой пристрастностью опишет эти изуродованные мужские тела, когда двое одноруких друг другу спины трут? Это страшная такая неореалистическая панорама, и среди всего этого: «Ширококостную породу сынов моей большой земли» – то, что легко прозвучало бы у Луконина, у Щипачёва – у поэтов второго ряда при всей их субъективной честности. Плохие это стихи именно потому, что в них ещё есть очень несвойственная Слуцкому комиссарская гордыня: а я парюсь в этой бане, где два рубля любой билет, а вы в той бане парились иль нет? А что плохого, если человек не парился в этой бане, если он моется в индивидуальной ванне? Нет, вот есть такой страшный комиссарский вопрос: «Ты записался б добровольцем? В той бане парились иль нет?» Но чего нельзя отрицать? Это новая лексика, безусловно, и это новое зрение, потому что это человек, который увидел массу трагических, страшных вещей, о которых не принято говорить, от которых принято отводить глаза. А Слуцкий не отводит, Слуцкий прицельно смотрит на то, что больше всего травмирует.

      Ещё, пожалуйста, пример из той же книги, стихи, посвящённые Ольге Берггольц, и, кстати говоря, уже не такие плохие,