Пригов. Пространство для эха. Максим Гуреев

редкие представители студенческого сообщества.

      На пятом этаже процессия останавливается в очередной раз, чтобы Дмитрий Александрович мог вместе со своим голосом прочитать «Вирши на каждый день»:

      Когда я размышляю о поэзии, как ей дальше быть

      То понимаю, что мои современники должны меня

      Больше, чем Пушкина, любить

      Я пишу о том, что с ними происходит, или происходило,

      или произойдет – им каждый факт знаком

      И говорю им это понятным нашим языком

      А если они все-таки любят Пушкина больше, чем меня,

      так это потому, что добрый и честный: не поношу его,

      не посягаю на его стихи, его славу, его честь

      Да и как же я могу поносить все это, когда я тот самый

      Пушкин и есть

      На лестничном марше между пятым и шестым этажами стоит молодой человек, весьма своим внешним видом напоминающий Александра Сергеевича, и курит трубку.

      Однако в этой весьма неожиданной и оригинальной визуальной интерпретации своих поэтических слов Дмитрий Александрович усматривает какую-то концептуальную ошибку, какое-то ключевое несовпадение. Разумеется, усматривает в щель, возникшую в результате открывания створок шкафа.

      Сам себе задает вопрос: «Что тут является лишним? Пушкин на лестничной площадке? Шкаф как образ Кувуклии или ковчега со свитком Завета? 22-этажная бетонная общага или, наконец, трубка в руках «солнца русской поэзии»?»

      Конечно, трубка!

      Разумеется, трубка!

      Потому что трубка допустима лишь в руках Даниила Ивановича Ювачева, более известного как Даниил Хармс, Константина Федина, Константина Симонова, наконец, в руках Сартра или Жоржа Сименона, а в руках Александра Сергеевича дозволительны лишь тяжелая трость или дуэльный пистолет.

      Молодой человек с внешностью Пушкина – темные курчавые волосы, длинные бакенбарды, эфиопский профиль, пронзительный взгляд и неопрятные длинные ногти – оказывается студентом четвертого курса филологического факультета и пишет диплом по Хармсу – «Литературный дискурс и метаязыковая игра “пушкиниста” Даниила Хармса».

      В тот момент, когда мимо студента хармсоведа проплывает шкаф, на что он реагирует, надо заметить, совершенно спокойно, в его голове крутятся следующие строки из Даниила Ивановича, над которыми он много размышляет в последнее время:

      Трудно сказать что-нибудь о Пушкине тому,

      кто ничего о нем не знает.

      Пушкин великий поэт.

      Наполеон менее велик, чем Пушкин.

      И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто.

      И Александр I, и II, и III – просто пузыри

      по сравнению с Пушкиным.

      Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри,

      только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь.

      А потому вместо того, чтобы писать о Пушкине,

      я лучше напишу вам о Гоголе.

      Хотя Гоголь так велик, что о нем и писать-то ничего нельзя,

      поэтому я буду все-таки писать о Пушкине.

      Но