Война, блокада, я и другие… Мемуары ребенка войны. Людмила Пожедаева

за стенкою или в соседнем доме

      Жил припеваючи, не зная наших бед,

      Какой-нибудь торгаш или начальник…

      И у него был праздничный обед.

      Они своим куском не поделились…

      Нет! Не своим! МОИМ! ТВОИМ! ЕГО!

      И сытые прошли по многим трупам.

      Как мародеры или воронье…

      Они нас предали, отдав на поруганье

      И Ленинград, и жителей его —

      Блокаде, смерти, страху и морозу…

      Проклятье им! И вечное клеймо.

      Я не прощаю им и им подобным

      Воинственно скупую сытость их.

      Как и враги, они нас убивали,

      С голодными куска не разделив.

      Да что им наше горькое прощенье…

      Им, сытым, не понять голодных нас…

      Но вспомнит ли когда-нибудь Отчизна

      Детей блокады… их предсмертный час?

      Мы вырастим, состаримся, кто выжил,

      И пронесем с собою память лет —

      Холодных, страшных, горьких и голодных,

      Больших и малых тех блокадных бед…

      Нет оправданья нашим дням блокадным,

      Нет оправданья всем, кто ел за нас…

      Пресыщенности сытой и бесчестной,

      Предавшей ленинградцев в смертный час…

      Война

      Я с детским садом на даче в Сиверской. Дача стоит на высоком берегу реки Оредеж, и к ней спускается длинная деревянная лестница. Места дивные, и детская Душа моя живет восторгом этого прекрасного мира. Мне просто хорошо и спокойно, хотя тогда я этого объяснить не могла. Я просто жила и радовалась, как все дети кругом.

      На участке нашей дачи совсем незнакомые люди роют окопы. Мы не знали, что это такое и зачем, и дружно решаем, что это нам делают для игры, и мы очень радуемся. Когда люди уходят, мы бегаем по этим извилистым лабиринтам. Там можно прятаться. Мы уверены, что там сделают деревянный пол, стены поклеют обоями или покрасят, а чтобы нас не мочил дождь, сделают крышу. А пока нас ругают, потому что мы там очень пачкаемся. Но окопы продолжают рыть, а мы продолжаем там играть.

      Потом вдруг нас начинают стричь наголо. Девочки постарше плачут, сопротивляются. Но нас продолжают стричь. Я долго бегаю по даче, прячусь. Мне жаль моих косичек. За мной бегает воспитательница младшей группы Нина Антоновна. Мне всегда казалось, что она меня любит. И поэтому мне совсем не понятно, за что она хочет меня остричь. Я пытаюсь перелезть через забор и спрятаться под деревянной лестницей, ведущей к реке, но повисаю на платье и оказываюсь в руках у Нины Антоновны. Она сжалилась надо мной и оставила мне челочку. А я все плакала и кричала, что мама теперь меня не узнает. Мама меня узнала и почему-то совсем не удивилась. Она приехала на дачу не в родительский день и сказала, что началась война и папу забрали на фронт. Я тогда ничего не поняла, но помню, что первый раз мама показалась мне некрасивой. Она всегда была красивой, веселой, любила петь и играла на гитаре. А тут она была очень грустной. Лицо почему-то было серое, щеки провалились, и стали торчать скулы, которых у нее никогда не было. Потом приезжали и другие мамы, и все говорили – «война». И мы с упоением играли в свою войну – «убивали и ранили» друг друга, затем воскресали, наступали, отступали… Делали