Дурная кровь. Э. О. Чировици

чтобы изменять свои планы или привычки. Думаю, мне просто было нечем заняться той осенью.

      В общем, в середине августа я получил от него письмо – тогда друзья еще писали друг другу письма на бумаге, – собрал вещи и полетел во Францию. Эйб описывал свою тамошнюю жизнь в оптимистичных тонах, по его словам, жизнь в Париже была куда интереснее и насыщеннее, чем здесь, в Америке.

      Мы тогда еще верили в мифы о гениальных парижских экспатах, таких как Хемингуэй, Фицджеральд, Дос Пассос, Хьюз и иже с ними. Париж на фоне застрявшего в семидесятых Нью-Йорка был сверкающим загадочным Вавилоном, он очаровывал и дарил вдохновение. В моем представлении все парижане носили береты, как художники, ели батоны длиной в четыре фута и пили абсент в окружении девиц легкого поведения. Гениальные идеи витали в этом городе, как капли воды в дождь, – оставалось только подставить свой берет, и через несколько секунд он был полон до краев. Здесь, в Штатах, атмосфера была куда мрачнее – война во Вьетнаме, политические скандалы, общественные беспорядки и расовые проблемы.

      В Париж я прилетел в конце августа. Город еще не остыл от жары. Эйб встретил меня в аэропорту. Мы не виделись всего пару месяцев, а я с трудом его узнал – он отрастил бороду и забыл о коротких стрижках. А еще отказался от строгой одежды коричневых и серых тонов, в его гардеробе появились джинсы клеш, полосатая рубашка и кожаный жилет. Глядя на счастливого и беззаботного Эйба, я готов был поверить, что Париж способен творить чудеса.

      Эйб жил на Рю-де-Ром, недалеко от Елисейских Полей. Комнатушки там были как спичечные коробки, а ложась спать, надо было следить, чтобы не удариться головой об стену. В Штатах мы любим все большое: большие дома, большие кровати, большие бутылки кока-колы и большие ведерки с попкорном. В Париже главное – не размер, а месторасположение. Эйб жил в центре города, и квартиру для него арендовал фонд за скромные деньги.

      Я быстро смирился с неудобствами – молодые легко ко всему приспосабливаются, – был не против того, чтобы Эйб показал мне город. Планов на будущее я не строил и, как говорится, отдался на волю случая. Эйб составил длинный список мест, которые надо обязательно посетить, так что целую неделю я стаптывал туфли на Монмартре, Монпарнасе, Фобур Сен-Жермен и Фобур Сент-Оноре. Я всегда любил искусство, и Лувр потряс меня до глубины души. А вот Эйб меня удивил – он заявил, что самое большое впечатление на него произвел Дом инвалидов, этот скучный монумент с могилой Наполеона внутри.

      О Симоне он мне не сразу рассказал.

      Иногда Эйб заходил в телефонную будку и болтал там минут по десять, но я тогда думал, что он разговаривает с кем-то из фонда. Из будки он всегда выходил окрыленным, что характерно для влюбленных, но я полагал, что объектом его обожания был сам Париж. Вечером мы пили перно в уличных кафе или заглядывали в маленькие клубы, где играли джаз и читали скетчи, смысл которых был для меня недоступен. Я знал по-французски не больше десятка слов, а вот Эйб разговаривал свободно. Я уже упоминал о том, что его мать