Почтовый голубь мертв (сборник). Анна и Сергей Литвиновы

гладенького и якобы никогда не бывавшего в полиции Петюню.

      Дверь кабинета растворилась, очень молодой, но решительный следователь приказал всем ожидающим:

      – Проходим.

      На меня взглянул строго:

      – А вы, барышня, здесь зачем?

      – Я с Петей. Моральная поддержка.

      Но хотя и распахнула глаза максимально широко, грозный Тростинкин буркнул:

      – Кто вас сюда пустил?

      – Ну… – я не стала говорить, что просто помахала паспортом с якобы вложенной повесткой.

      Тростинкин затворил за всеми мужчинами дверь в кабинет. Меня оттер. Срывающимся, но строгим голосом приказал:

      – Следуйте за мной.

      Довел до выхода. Рявкнул на очень пожилого полицейского, который сторожил проходную:

      – Матвеич, я тебе сколько раз говорил? Паспорта и повестки у всех, кто входит, проверяй! И в журнал записывай! Чтоб никаких мне больше посторонних! Развел тут бордель.

      Матвеич печально вздохнул:

      – Слушаюсь.

      Укорил:

      – Нехорошо обманывать, красавица.

      И выпихнул прочь.

      Со двора, по счастью, никто не прогнал, но маячить у входа я не стала – отошла в тенек, на лавочку под нежно зеленевшей березой. Отодвинула подальше банку вонючих окурков.

      Задумалась. Опознание – дело серьезное, постановление следователь так просто не выдаст. Неужели есть какие-то основания подозревать в убийстве худосочного, всего как на ладошке, Петра? Или я ничего не понимаю в людях?! Но в любом случае неясен мотив. Никаких денег или доли в фирме мой протеже не унаследовал, у них с Михаилом и бизнеса толком не было – у каждого собственное ИП с крошечным оборотом. Одну девушку не делили.

      Может, Михаил занял у Петра гораздо больше, чем сто тысяч, и отказывался отдавать? А тот психанул? Но мог ли этот худосочный товарищ справиться со своим коренастым, куда более крепким приятелем? Хотя в протоколе судмедэкспертизы что-то про нож упоминалось…

      Во дворик прокуратуры то и дело заезжали машины, заходили люди. На мою лавочку явились курить трое ярко матерящихся алкоголиков. Я переместилась подальше от ругани и дыма. За березу.

      И вдруг увидела: к зданию прокуратуры не слишком уверенной походкой идет статный сероглазый мужчина.

      Никаких сомнений: то был Викин папа.

Вика

      Вика с детства не любила ходить строем и петь хором глупые песни.

      Выскочку дружно пытались поставить на место.

      Когда в детском саду бунтовала против обязательной склизкой каши на завтрак, отправляли стоять в углу. В младшей школе съезжала по перилам – вызывали родителей. Впрочем, к наказаниям девочка быстро привыкла, и они ее не страшили. Главная беда заключалась в том, что в глубине души она боялась и стыдилась своих «подвигов». Выколола японский иероглиф, сделала пирсинг. Смотрела в зеркало – гордилась. Но потом перехватывала презрительный взгляд на колечко в носу или слышала ехидный комментарий в адрес татуировки на щиколотке – и понимала: лучше бы она не высовывалась.

      Только