он возьмёт с собой на разведку. К вечеру отряд был собран. В него вошли я вместе с Зиром, двое из арьергарда, видел их пару раз во время общих сборов, и Торналь, когда-то он, как и Нойр был солдатом, по специализации я слышал, что он входил в передовой отряд берсерков. С собой он всегда носил кузнечную цепь, раньше я не мог понять, зачем старику цепь, с помощью которой раздували меха в горных кузнях, до одного момента. Где-то в начале нашего пути мы сделали привал, возле одной из деревень известной своим мёдом. Как раз в это время выпал и юбилей Торналя и в качестве подарка он завалился на двое суток в местную таверну, на третий день в лагерь к Нойру пришёл местный зодчий с просьбой забрать с города и не пускать его самого. Причина выяснилась позже, Торн так отпраздновал свой праздник, что устроил драку с местными. Когда мы вошли в таверну, то первое что мы увидели, это то, как Торн откинул одного из нападающих чем-то очень похожим на кистень только с достаточно увесистым узлом на конце. Когда мы смогли утихомирить его, не без помощи искры, я увидел, как Торн голыми руками разорвал узел и создал без использования даже малейшей искры обратно цепь. Увидев моё удивление, Торн с ухмылкой рассказал, что он родом из далёкой горной деревни, где задолго до появления глурмов научились покорять, метал, создавая всё необходимое без печи. Позже он объяснил причину, по которой в его деревне занимались изучением этой техники, тут я не могу не процитировать его фразу: «Причина у нас была проста, как пиво с желудями, хоть мы и жили в горах, угля у нас было не так много что бы тратить его в кузницах». Сказав мне это, он побрёл в свою палатку, напевая песню, единственное, что я узнал про эту песню за всё время нашего общения – что там все пьют.
Из зеркала
Зеркало – солнце, вскипевшее раскалённою лавой, застывшее на наковальне под молотом кузнеца, бронзово-жаркое солнце. Алфея берёт зеркало в руки, смотрит, оправив волосы, ныряет взглядом в точёно-блескучую, нетронутую волнами гладь. В зеркале – она сама, изящный завиток волос под покрывалом, янтарные капли бус, стекающие на грудь.
– Уж не сама ли богиня любви сотворила – меня, подобной себе? – шепчут губы её, и отражение смеётся в ответ, и бронзой отливает в зеркале румянец на её щёках. – Уж не сама ли Пенорождённая спустилась с вершины Олимпа, чтобы вдохнуть в меня жизнь?
Зеркало – пламя кузнечного горна, взятое в плен меж молотом и наковальней. Алфея вертит зеркало в пальцах – там, на обратной стороне его, в тончайшей сети, точно пойманные бабочки, бьются в объятиях двое: мужчина, чьи плечи, мощные, как у быка, силятся разорвать золочёную сеть, и женщина, прекрасная и полногрудая, с мольбою вскинувшая взгляд свой – туда, где у самого края рамы, тяжело опираясь на молот, мрачно смотрит косматый, хромоногий кузнец.
– Сколь же многие любили и желали тебя, прекраснейшая из прекрасных… – вздыхает Алфея, – и сколь же многих любила ты. Нет, как могу я, ничтожная
