Прощение. Александр Муниров

ллигентное общество любило рассказывать о себе посредством электронных дневников, большей частью выливая туда свою тоску о мироустройстве, мол, окружающее не таково, какое им нужно – слишком обыкновенное, почти не творческое, как того хотелось бы интеллигентному обществу. Они и сами, в общем-то, соответствовали ему – слишком обыкновенные, чтобы видеть необыкновенное и слегка творческие, во всяком случае, в той достаточной степени, чтобы изящно выражать свою печаль в более-менее грамотных и публичных текстах.

      А она была квинтэссенцией этой волны.

      Ее дневник был выдержан в мрачных серых тонах; еще не прочитав ни одного поста, только зайдя на страницу, читатель понимал: здесь не место веселью, и то было первой из ловушек, фильтром, отцеживающим ее жертв. В самом дневнике прятались готические картинки и романтичная меланхоличная музыка, на мой взгляд чуть приторная, современная, или та, что совсем недавно была современной – времен восхождения готик-рока и смежных ему жанров. Время от времени в текстах встречались стихи, чужие, но чаще всего неплохие. Но гораздо чаще всего перечисленного тексты – зарисовочки, являвшиеся второй из ловушек:

      «Вопреки моим ожиданиям и настроению, сегодня из-за туч впервые показалось солнце. 8:42 – я засекла время, когда луч пронзил небесную толщу и коснулся земли. Как надежда, как привет из лучшего мира, печальная улыбка разлученного любовника, воздушный поцелуй Бога, на миг обратившего на тебя свое внимание… в 8:43 все вернулось на круги своя. Однако это приятное воспоминание теперь будет греть меня до конца дня. И хорошо, ведь в 9:12 вновь начался дождь. Но я встретила его прекрасным настроением.

      Минута отдыха от ранней, мокрой и грязной весны, словно болото, засасывающей все твои мысли, напоминающей о том, что все пока еще мертво и принадлежит мертвым».

      Сперва я не обратил на нее внимания, хотя, по роду прошлой деятельности, стоило бы:

      «В автобусе ко мне подошел молодой человек, владелец пустых измученных глаз. Его ярко-синяя куртка до того контрастировала с окружающим миром, что захотелось крикнуть ему: «Беги! Беги, пока можешь, тебе не место среди нас!» – но было достаточно одного взгляда в эти глаза, чтобы увидеть – бежать уже поздно.

      Он попросил мой телефон.

      Нет-нет-нет, мой несостоявшийся беглец, твоя ярко-синяя оболочка меня не обманет».

      Как светлячок удильщика, ее тексты были тем, к чему тянулись люди, неспособные выразить свою тоску лучше.

      – Ты даже не представляешь себе, друг мой, скольких людей привлекает возвышенная пустота, – говорила она, когда мы пили с ней кофе в небольшом заведении, выбранном для встреч на нейтральной территории. Мы оба ценили хороший кофе.

      У нее густые светлые волосы и необыкновенные светлые глаза, то ли серого, то ли голубого оттенка, в зависимости от освещения. В ее руке почти всегда лежит самый дорогой из возможных смартфонов, непременно белого цвета; да и все ее вещи светлые, словно призванные намекать, что она вот-вот растворится в воздухе. Ей очень нравилась уже ушедшая в прошлое готическая субкультура, хотя она никоим образом не пыталась следовать ни готам, ни кому другому, даже моде, даже доведенной, как она выражалась, до искусственной вульгарности журнальной внешности или домашнему уюту. Ничему такому, что презентуют другие женщины в надежде заполучить в свои сети кавалеров. Она была воздух и снег, намекающая на невинность, возможность исчезнуть в любой момент, то самое невесомое, образ, привлекающий безнадежных романтиков-идеалистов, ищущих что-то такое в каждой женщине.

      И это удавалось, хотя писала она всегда так, будто сама искала то, что воплощала.

      «Мой невероятный выдуманный, возможный идеал. Если бы не ты, моя жизнь была бы гораздо проще. Не было бы столько безответности, я была бы как все и решала свои повседневные задачки, вгрызаясь в быт и посвящая радостям от результатов сиюминутного труда всю свою жизнь. Нашла бы мужчину, на которого могла бы положиться во всем, родила бы ему ребенка или двух, дала бы им обычные имена и радовалась так, как радуются в детстве куклам. Но, мой идеал, прости, я не могу тебя забыть. Когда у людей рядом не хватает ума думать о глупостях, вроде солнечных зайцев, пляшущих на подоконнике, или прозрачности воздуха, такой, при которой его уже не хватает, чтобы надышаться, все становится слишком просто. Поэтому, я все еще тебя жду».

      Неверно было бы думать, что она легко относилась к своим словам. Напротив, она была искренна настолько, что, казалось, светится изнутри когда говорит. Взгляд, в котором всегда чувствовался невысказанный вопрос, и слегка ироничная улыбка только подчеркивали это. Она всецело соответствовала духу написанного, но слова, все же, были лишь оберткой для ее сути.

      Она просто не могла по другому и хорошо это осознавала, предпочитая получать удовольствие, а не мучиться.

      Она первой обратила внимание на мой дневник, где я коротал время, выкладывая понравившуюся музыку и свои ощущения от нее. Вот на эту запись:

      «Флойды, своей последней песней, в 94-ом году, при помощи гитарных соло и клавиш, так размазывают слушателя по минорной