Кто варит варенье в июле…. Инна Кабыш

звонки,

      и ежедневно стыли обеды,

      бились коленки, вяли венки.

      Вдруг начинала жажда копиться,

      и пополудни, около двух,

      мы из любого пили копытца —

      и оголялись зренье и слух.

      Солнце сдирало лишние шкуры,

      нам поверяли тайны души

      наши соседи кошки и куры,

      наши знакомцы ежи и ерши.

      Даже трава становилась стоустой,

      ибо наш слух был стократно остер,

      Нас посылали бегом за капустой —

      мы находили братьев-сестер.

      Мы замирали, пронзенные сходством

      с нами червячной дачной родни,

      этим всеобщим божественным скотством,

      и ликовали, что не одни.

      «Это моя образцовая школа…»

      Это моя образцовая школа

      с вечнобеременными училками,

      с нищенством классов и холодом холла,

      резью звонков и немытыми вилками.

      Вот, проходя до конца коридора,

      слышу урок фанатичного пения

      и тишину пионерского сбора:

      тихую-тихую, до отупения.

      Вижу перке и укол под лопатку,

      греческий профиль женатого физика,

      библиотекаршу-психопатку,

      сына ее, бледнолицего шизика.

      Вижу хрустальную Вашу указку,

      белую руку и стать географскую,

      братский газон и дырявую каску —

      всю эту школу родную, дурацкую.

      С по-деревенски большим огородом,

      белой капустой и красными маками,

      школьным народом и местным юродом,

      матом, стихами, любовью и драками…

      Вижу отличниц Наташу и Машу,

      ставших валютными проститутками,

      пруд, как две капли похожий на чашу,

      если смотреть из-под облака, с утками

      и селезнями, стрекозами, ряскою…

      Вот и последний дебильный экзамен

      сдан и на стенке про мать нашу краскою

      масляной: «Боже! храни ее. Амен».

      «Это в Токио с неба летят лепестки хризантемы…»

      Это в Токио с неба летят лепестки хризантемы,

      а у нас, словно розга, сечет ледяная лузга:

      это наша зима, это вечная русская тема,

      это русская смерть, до которой четыре шага.

      Это в парках дубы, толстомясые, как баобабы,

      ибо снег – это мерзлое мясо на русских костях.

      Это в каждом дворе задубелые снежные бабы,

      что пасут мелюзгу да мужей-недоумков костят.

      Это все мы, погрязшие в русском быту,

                                          словно в блуде,

      ибо: кто всех сильнее на свете? Не мучайтесь! Быт.

      И спешат по бульварам обычные снежные люди:

      кто в детсад, кто в госстрах, кто в бессмертье,

                                            а кто в Массолит.

      Это органы зренья и духа залеплены ватой:

      продираем глаза, прорубаем в Отчизну окно.

      Только как разобраться,

                              кто самый из нас виноватый,

      если белая наша Россия – сплошное пятно.