Селёдка на пляже. Оксана Лисковая

ей кружиться? Хотя от голода, пожалуй.

      – Ай! Кушать не дают!

      Л.А. дорисовал свои диаграммы и куда-то вышел. Я слезаю вместе с татуажем и спрашиваю узистку, разглядывая новообразовавшуюся графику:

      – А я ходить-то буду?

      Посмотрев на синие кружочки, она рассказывает знаменитый анекдот: пациент после операции спрашивает у хирурга:

      – Доктор, а я на скрипке буду играть?

      – Ну да, конечно.

      – Странно, а раньше не играл.

      Мы смеемся, я открываю рот, чтобы рассказать другой анекдот:

      Больной отходит после наркоза:

      – Доктор, я что-то не могу нащупать свои ноги.

      – Видите ли, нам пришлось ампутировать вам руки.

      – Идите в палату, неожиданно говорит, появившийся доктор-художник.

      Меня везут на операцию. Страшно. Не нравится смотреть в потолок, не нравится лежать. Не нравиться бояться. В лифте куча людей в белом прижимаются к стенкам. Лифт скользит туда-сюда. Я рассказываю анекдоты.

      – Тебе сколько лет? – спрашивает кто-то у стены.

      – Одиннадцать, ну так вот …ежик и зайчик нашли ружье …

      Я рассказываю, пока мы в пути, пока какая-то женщина не говорит:

      – Ну и дети, таким наркоз нужно давать заранее.

      С другой стороны стены подмигивают.

      Рот приходится закрыть, вернуться в палату от весёлой узистки к позавтракавшим старушкам. Художник, как истинный гений, пришел следом, дорисовал еще пару штрихов и исчез.

      Вместо него появился шприц с атропином и противным по цвету антибиотиком, всего два укола из трех обещанных накануне.

      Потом пришли медсестры с каталкой, сказали все снять, даже резинку для волос и нательный крестик. Накрыли меня простынкой и покатили на операцию, в лифте я показала язык своему отраженью на потолке. Медсестры засмеялись и тоже стали показывать потолку языки.

      Я лежу голая под одеялом. Мне шесть лет. И жду, когда заберут на операцию. В палате появляется каталка, на ней лежит голый мальчик, завернутый в простыню. Я стесняюсь и не вылезаю. Ему говорят: «отвернись». Он отворачивается. Я перелезаю к нему, и меня утыкивают простыней. Я чувствую его тело, и мне хочется раствориться. Ему, наверное, тоже. А взрослым плевать. Их ничуть не смущает – можно не ходить два раза. Очень удобно. Дети и дети, а мы смотрим друг на друга с ненавистью. В каком-то коридоре мальчик исчезает, и я про него забываю. Передо мной выплывает огромная странная лампа, каких я никогда не видела даже в магазине.

      Анестезиолог в зеленом костюмчике так и не пришел, наверное, забыл про свое обещанье. Я, правда, так ничего и не придумала. Джины разрешали загадывать три желания, Зеленый одно – слишком мало, чтобы не совершить ошибку.

      Приехали. Операционная совершенно пустынна, окно такое же голое, как я. С меня сняли простыню, и я перелегла на холодный операционный стол. Под спиной оказалась какая-то еще более холодная квадратная штучка, которую мне захотелось убрать, но оказалось, что так надо. Я расползаюсь по столу, и меня накрывают другой простыней – серовато-желтой и мятой,