Голубые пуговицы. Даша Лунина

Давай-давай, шевелись!

      И ругань, ругань. Пацан воет. То ли от страха, то ли просто от того, что папа орёт – неизвестно. Я подхожу уже совсем близко. Мальчишка уже не плачет, просто всхлипывает и утирет нос перчаткой.

      И тут мужик взял пацанчика подмышки, стряхнул с него ранец и прижал к себе. А пацан будто этого и ждал – вцепился тому в пуховик и сразу зарылся носом куда-то в воротник.

      –Хрен с ней, с работой, с машиной, с школой. Устал я, сына. Пошли домой. Спать.

      И что-то ещё неразборчиво бормотал, я не стала наглеть, хотя и остановилась, глядя на них. Подхватил одной рукой портфель, развернулся на сто восемьдесят и пошагал, видимо, домой. А пацанчик так и сидел у него на руках. И когда они меня обогнали, я увидела глазёнки этого мальчишки – так ярко светятся и Кукунины пуговицы, когда она точно знает – мама пообещала, что всё будет хорошо. И так непременно будет.

      Такая вот картинка из утренней жизни.

      Покой

      Решили мы сегодня сходить в сауну. Ну, как решили – недели две назад записались. И две недели предвкушали три с половиной часа удовольствия. А что для женщин удовольствие? Насплетничаться всласть, намыться как следует, напиться чаю, поухаживать за собой, любимой. Во всяком случае – для нас троих эта формула счастья срабатывает всегда. Лучше бы, конечно, в баню, да где ж её возьмёшь? И выйти с чувством полного удовлетворения собой – и, вроде как, организм побаловала здоровым образом жизни, и сама наболталась про всё-всё-всё.

      На этот раз тоже сработала. А ещё началась настоящая зима, а ещё добавили дней рабочих, а ещё новенькая появилась, а ещё меня хотят в отпуск выпереть, а я не хочу, а ещё у меня волосы секутся и прыщ вот тут вот, видишь?

      Нажарили мы эту сауну до ста двадцати. Уши в трубку сворачивались и волосы из-под шапки даже кончиков не показывали. А как там пахнет! Нет ничего лучше сухого, обжигающего ноздри жара, благоухающего разогретым деревом! Да пивка на каменку! И лежать на горячих досках, млея в уютной полутьме, чувствуя сквозь простынь, как тело словно питается этим жаром, собирая его где-то пониже сердца. Этот тёплый комок потом ещё долго греет тебя, правда. И даже обожжённые плечи приятно ломит и покалывает, и горячий крестик держишь в кулаке или во рту, и это как-то… естественно. И тихо вздыхаешь, и вполголоса шепчешься, и утомлённо прикрываешь веки, не в силах их вообще поднять.

      А потом окунаешься в ледяную купель, поднимаясь и оскальзываясь на низкой лесенке и ахая, выпучивая глаза, прикрывая грудь. Дышишь потом так, что кажется – у тебя четыре лёгких, вместо двух, положенных природой. Будто окунаешься не в просто ледяную воду, налитую в глубокое корыто, а в саму благодать, в святую воду, живую.

      А выходишь на улицу, к машине – уже темно. И деревья уже обняты инеем, и сверкают так празднично, так торжественно в скупом свете фонаря. А звёзды подмигивают с бездонного чёрного неба – живы, мол? Не упарились в своих саунах? И хочется поскорее закурить – слишком свеж этот ночной морозный воздух, слишком остро входит в грудь, от него кружится голова и хочется ощутить привычный