Костер в ночи. Мой брат Майкл. Башня из слоновой кости (сборник). Мэри Стюарт

научиться снова быть нежным. Но уже было поздно; собственно говоря, было поздно уже тогда, когда мы познакомились.

      Для нас распалась связь времен, брешь была чересчур широка – не десятилетняя разница в возрасте, но дистанция в тысячу лет из-за мировой войны, во время которой я была подростком и которая лишь слегка отразилась на моей жизни. Для Николаса же война все еще продолжалась мучительным кошмаром, она оставила в его сознании шрамы, которые тогда только-только затянулись. Разве могла я, девятнадцатилетняя девчонка, постичь те нервные стрессы, которые преследовали Николаса? И разве он способен был угадать, что под сомнительной маской самоуверенности я скрывала губительные микробы нерешительности и страха?

      Какими бы ни были причины, разрыв произошел очень скоро. Через два года наша совместная жизнь почти потерпела крах. Когда Николас путешествовал – а путешествовал он нередко в поисках материала для своих книг, – он все чаще и чаще находил причины не брать меня с собой, и когда в конце концов я обнаружила, что путешествует он не один, я не удивилась, но очень обиделась и оскорбилась и – ведь я все же рыжая! – высказала все, что накипело.

      Если бы я хотела удержать Николаса, мне следовало бы попридержать язык. Я не могла соперничать с ним на поле битвы, где любовь становится слабостью и против грубого и безответственного цинизма можно бороться лишь гордостью. Он побеждал легко и порой даже не понимал, как жестоко…

      В 1949 году мы развелись. Ради моей мамы, столь приверженной к англиканской высокой церкви, я оставила фамилию Николаса и до сих пор ношу обручальное кольцо.

      Через некоторое время я даже вернулась в Лондон к Хьюго Монтефиору, который отнесся ко мне как ангел: замучил меня работой и ни разу не упомянул о Николасе. О нем вспоминала лишь мама, которая от случая к случаю осведомлялась о нем в письмах и дважды даже поинтересовалась, не думаем ли мы воссоединиться… Примерно через год меня это стало смешить, кроме тех случаев, когда я чувствовала себя настолько измотанной и усталой, что неизменное постоянство моей мамы и прихода Тенч-Аббас казались мне невыносимыми.

      Итак, в середине мая 1953 года, когда люди за несколько недель начали стекаться в Лондон на коронацию и город оказался забит таким количеством народа, что можно было задохнуться, как-то утром Хьюго Монтефиор окинул меня долгим взглядом, потом оглядел меня снова и в ту же секунду приказал мне взять отпуск на две недели.

      Я позвонила в Тенч-Аббас, трубку взяла мама.

      – Отпуск? – переспросила она. – В начале июня? Прекрасно, дорогая. Вы приедете к нам или Николас полагает, что здесь скучновато?

      – Мама, я…

      – Ну да, телевизора у нас нет, – гордо сообщила мама, – но мы можем прослушать всю церемонию по радио.

      Я мельком взглянула на окна салона Монтефиора, из которых, как с трибуны, открывался вид на Риджент-стрит.

      – Это было бы чудесно, – ответила я. – Но, мама, милая, ты не станешь возражать, если я ненадолго съезжу