Ночь перед Рождеством. Рассказы русских писателей. Александр Грин

эфемерность, но только это совершенно напрасно. Однако позвольте, я вижу, мы уже не про то заговорили. Я лучше продолжать буду.

      Наш Пимен, как суетившийся человек, видит, что мы, проводив гостью, стали на нее критику произносить, и говорит:

      – Чего вы? Она добрая.

      А мы отвечаем: какая, мол, она добрая, когда у нее добра в обличье нет, но бог там с нею: какая она есть, такая и будь, мы уже рады были, что ее выпроводили, и взялись скорей ладаном курить, чтоб ее и духом у нас не пахло.

      После сего мы вымели от гостюшкиных следков горенку; заменные образа опять на их место за перегородку в коробья уклали, а оттуда достали свои настоящие иконы; разместили их по тяблам, как было по-старому, покропили их святою водой; положили начал и пошли каждый куда ему следовало на ночной покой, но только бог весть отчего и зачем всем что-то в ту ночь не спалось и было как будто жутко и неспокойно.

      6

      Утром пошли мы все на работу и делаем свое дело, а Луки Кирилова нет. Это, судя по его аккуратности, было удивительно, но еще удивительнее мне показалось, что приходит он часу в восьмом весь бледный и расстроенный.

      Зная, что он человек с обладанием и пустым скорбям не любил поддаваться, я и обратил на это внимание и спрашиваю: «Что такое с тобою, Лука Кирилов?». А он говорит: «После скажу».

      Но я тогда, по молодости моей, страсть как был любопытен, и к тому же у меня вдруг откуда-то взялось предчувствие, что это что-нибудь недоброе по вере; а я веру чтил и невером никогда не был.

      А потому не мог я этого долго терпеть и под каким ни есть предлогом покинул работу и побежал домой; думаю: пока никого дома нет, распытаю я что-нибудь у Михайлицы. Хоша ей Лука Кирилов и не открывался, но она его, при всей своей простоте, все-таки как-то проницала, а таиться от меня она не станет, потому что я был с детства сиротою и у них вместо сына возрос, и она мне была все равно как второродительница.

      Вот-с ударяюсь к ней, а она, гляжу, сидит на крылечке в старом шушуне наопашку, а сама вся как больная, печальная и этакая зеленоватая.

      – Что вы, – говорю, – второродительница, на таком месте усевшись?

      А она отвечает:

      – А где же мне, Марочка, притулиться?

      Меня зовут Марк Александров; но она, по своим материнским чувствам ко мне, Марочкой меня звала.

      «Что это, думаю себе, она за пустяки такие мне говорит, что ей негде притулиться?»

      – А зачем же, – говорю, – вы в чуланчике у себя не ляжете?

      – Нельзя, – говорит, – Марочка, там в большой горнице дед Марой молится.

      «Ага! Вот, – думаю, – так и есть, что что-нибудь по вере сталось», а тетка Михайлица и начинает:

      – Ты ведь, Марочка, небось ничего, дитя, не знаешь, что у нас тут в ночи сталось?

      – Нет, мол, второродительница, не знаю.

      – Ах, страсти!

      – Расскажите же скорее, второродительница.

      – Ах, не знаю как, можно ли это рассказывать?

      – Отчего же, – говорю, – не скажете: разве я вам какой чужой, а не