Дар. Элеонора Бостан

скрипел под его ногами, этот звук всегда пугал его, как будто он был вором, а этот скрип – сигнализацией. Он снял одноразовые больничные бахилы – их были обязаны носить все посетители, это правило было железным – потом – обувь, и на цыпочках прошел к окну, там возле столика с лилиями стояло кресло, всего одно, как будто не было никакой надежды, что обитатель палаты когда-нибудь встанет с кровати, чтобы побеседовать с гостем.

      – И за эти три цветочка я отваливаю такие деньги?! – наигранно возмутился он, – а может, они берут измором – поневоле очнешься, чтобы сказать, как они воняют.

      Он всегда старался шутить, в прежние времена они с мамой любили посмеяться, но в этот раз он смеялся один. Как и много, много раз в этой уютной больничной палате.

      – А знаешь, не так уж они и воняют, – прошептал он, садясь в кресло и задумчиво перебирая пальцами белые лепестки, – всё лучше, чем запах лекарств, правда? Этот запах, он из нормальной жизни, там, где люди болтают, смеются, и ходят вместе в парк и вообще живут вместе, он дает надежду. А за надежду стоит заплатить, правда?

      Она не ответила, как не отвечала уже 6 лет.

      – Я в беде, мама, – сказал Антон, по-прежнему глядя на цветы в простой стеклянной вазе, – и я совсем не знаю, что делать.

      Он повернулся и посмотрел на женщину на кровати, приборы вокруг мерно пикали, ее грудь поднималась и опускалась, и это было единственное, что выдавало жизнь в ней. Абсолютно неподвижное тело, как будто усохшее за эти долгие 6 лет, безжизненные волосы, хоть и заботливо причесанные персоналом, и совершенно ничего не выражающее лицо. Слышит ли она его? Знает ли, что он здесь? Это скорее был вопрос веры. За эти годы Антон много прочитал, побеседовал со многими людьми и никто не мог дать точного ответа на его вопросы. За все это время он и сам видел, как люди приносили крестики и амулеты, шептали заговоры и просто ничего не делали, и все равно результата было только три: их родные продолжали блуждать где-то в сумеречной зоне, или приходили в себя, или умирали. И никакой закономерности не было, была просто судьба. Он и сам неоднократно спрашивал себя, во что верит он, и сам себе не мог до конца ответить. И все же, он продолжал разговаривать, хотя бы потому, что ему так было легче, он нуждался в этих беседах, пусть даже это был монолог, а не диалог.

      – Мать – это Бог в глазах ребенка, – прошептал он, вспомнив фразу из какого-то фильма, – а Бог ведь нам тоже не отвечает.

      Он подвинул кресло, готовясь начать рассказ, он надеялся, что если выговорится и посмотрит на все это со стороны, может увидеть то, что упускал, может, найдется решение, вдруг оно окажется очевидным? В интернете так много писали о том, что откровенные разговор помогает тем, что когда проблема озвучена и проговорена, она теряет свою силу и уже не кажется такой страшной. Это как посветить фонариком в шкаф – темные и пугающие силуэты вдруг оказываются просто вешалкой со старым пальто или поношенной юбкой. И пусть его мать не отвечала, но Антон, как и все, жил в физическом мире, а значит то, что