Салтычиха. История кровавой барыни. Иван Кондратьев

и непонятное. Слезы появлялись на глазах и у Чертовой Сержантки, и все личико ее принимало такое соболезнующее, такое печальное выражение, что Иона Маркианыч забывал о своей боли и видел только одну печаль своей ученицы. Печаль эта так трогала его, что он даже считал необходимым по-своему утешить ее.

      Наказание в школе. Гравюра.

      Телесные наказания детей применялись с глубокой древности их родителями, воспитателями, учителями. Ребенок рассматривался почти как собственность родителей, которые могли его наказывать практически любым способом и передавать это право другим

      Он обыкновенно говорил несколько хриплым, тихим, ласкающим голосом:

      – Ну, ты… ты опять… да перестань ты… право же, перестань… А коль щипаться охота – щипись…

      Подобное непостижимое утешение производило, однако, свое действие: Чертова Сержантка утирала свои слезки, немедленно веселела, смеялась и прыгала возле своего учителя, как резвая козочка.

      Оживлялся и сам учитель. Рябое лицо его осенялось улыбкой, маленькие серенькие глазки начинали сверкать из-под бровей, и вся фигура его принимала какой-то праздничный вид, вследствие чего не особенно замечалось и его физическое безобразие. Словом, наш Гнедой Зуботыка как будто несколько перерождался, делался несколько интереснее.

      В такие минуты беседы учителя с ученицей делались и проще и дружественнее.

      Чертова Сержантка обыкновенно начинала первая.

      – Отчего ты Гнедой? – спрашивала она. – Ведь ты не конь? Не конь ведь?

      – Копыт у меня нет, – объяснялся Гнедой, – стало быть, я и не конь.

      – Так отчего же ты Гнедой?

      – Оттого и Гнедой – прозвище такое.

      – Стало, есть и бурые, и чалые, и саврасые? – не отставала ученица.

      – Может, и есть… – соглашался Гнедой.

      Среди подобных разговоров Чертова Сержантка успела узнать, кто таков был ее учитель, хотя это совсем нисколько ее не интересовало.

      Иона Маркианыч был сын сельского попа, учился в семинарии, некоторое время диаконствовал в одном селе под Москвой, но был по желанию помещика удален за свою «неблагообразную фигуру» и с тех пор принялся за педагогическую деятельность по домам небогатых людей. Он был далеко не глуп, достаточно знающ в своем деле, но насмешки над его наружностью превратили его в подобие какого-то шута. Он освоился с этой ролью, и даже, почти помимо воли, более по привычке, старался всюду поддерживать раз начатое шутовство, тем более что это было и небезвыгодно. Шутовство защищало его от многого, а в то время – время карлов и шутов – шутовство было несравненно выгоднее многих служб и обязанностей. Шутовски, по обыкновению, вошел Иона Маркианыч и в малиновый домик преображенца. Но тут шутовство его как-то сразу обрезалось, не нашло себе простора, чему он был и рад. Шутовские крики его с ученицей прекратились, и он стал перед нею тих и терпелив. Но страннее всего было то, что он как-то незаметно для него самого начал