Каменный Пояс. Книга 2. Наследники. Евгений Александрович Федоров

как в тумане. Скрипучий голос мастерка бередил его душу. Незримо крадучись, ходил работный следом за своим ненавистным врагом. Подолгу, затаясь, просиживал он в кустах, подстерегая Жабу. Не раз ночью кабанщик подбирался к его землянке, насторожившись, прислушивался к шорохам; из логова горбуна доносился лишь звучный храп.

      «Спит, кровосос! Нешто войти и разом порешить мучителя?» – думал он и весь дрожал от темной мысли.

      С болота обдавало гнилой сыростью, туман неслышно тянул сырые мокрые лапы. Кабанщику становилось страшно.

      Истомленный душевной борьбой, он медленно отступал от землянки куренного. Глухой полночью на лесосеке кричал зверь, ухал филин на болоте, а Грязнов не спал, лежал, разметавшись на земле, широко раскрыв глаза.

      «Так пошто я хожу следом, ежели не поднимается рука на гада?» – спрашивал он себя.

      Между тем урочное время подошло к исходу. Отощавшие, измотанные непосильной работой, сибирские приписные пережгли все заготовленные поленницы. Однако долгожданная радость не пришла в курень. Жигарей донельзя истомил голод, вся припасенная домашнина давно иссякла, мужикам приходилось подмешивать к мучице толченую кору, добавлять мягкую глину и этим подпеченным месивом набивать чрево. Не брезгали жигари и палыми конями. От тягот и голода в лесном курене возникли хворости, больные маялись животами. А впереди предстоял дальний путь. «Кто знает, придется ли дотянуть ноги до родного погоста?» – с тревогой думали приписные.

      А мастерко Жаба шмыгал по куреню, по-своему озабоченный.

      – Погоди, варнаки, радоваться, работенка ведь не сдадена! – каркал он. – Может, ни я, ни старшой еще не примем ее. Это как нам поглянется!

      Однажды, как всегда, после ужина горбун подошел к кострищу и подсел к старикам. Речи его внезапно изменились: на сей раз он не грозился, а шутками и прибаутками напрашивался на мзду.

      – Это верно, что туго вам в лесу доводилось, братцы! – елейным голосом затянул он. – Но то помните, что за битого двух небитых дают. Первая указка, слышь-ко, кулак, а не ласка…

      Лето клонилось к ущербу, призадумался лес. Птицы покинули гнездовья, летали стаями – приучались к дальнему пути. Тосковали мужики: «Ушли из дома на Еремея-запрягальника, как там обошлись с пахотой? Знать, осиротевшим лежит поле?» Эти думки, как ножом, полосовали сердце. Угрюмые и несловоохотливые, сидели они у огня. Поверху шебаршил гулевой ветер, слетал вниз и упругим крылом бил в костер. От огня сыпались искры, взметались жаркие языки пламени. Под кустом, освещенный огнем, лежал исхудалый Алексей Колотилов, руки его вытянулись, высохли. Задыхаясь от кашля, он тянулся к теплу. Большие страдальческие глаза укоряюще смотрели на Жабу.

      – Через тебя гибну! – пожаловался он.

      Горбун не отозвался, залебезил перед стариками:

      – Эх, горюны вы мои, горюны, о чем призадумались? По дорожке, поди, стосковались, а то забыли, что не подмажешь колеса, не поедешь…

      Мастерко прижмурил наглые глаза, усмехнулся.

      – А где ее взять, подмазку? – отозвался