В лесах. Павел Мельников-Печерский

я, грешница!.. А хочется девонькам за околицу… Ну, да им нельзя, хорошего отца дети; нельзя!.. Ох, девичья пора!.. Веселья все хочется, воли… Девоньки мои, девоньки!… и пустила б я вас, да как сам-то приедет, как сам-то узнает… Тогда что?..

      В то время гурьба молодежи валила мимо двора Патапа Максимыча с кринками, полными набранного снега. Раздалась веселая песня под окнами. Пели «Авсе́нь», величая хозяйских дочерей:

      Середи Москвы,

      Ворота пестры,

      Ворота пестры,

      Вереи красны,

      Ой Авсень/Таусень!..

      У Патапа на дворе,

      У Максимыча в дому

      Два теремушка стоят,

      Золотые терема.

      Ой Авсень/Таусень!..

      Как во техтеремах

      Красны девицы сидят,

      Свет душа Настасьюшка,

      Свет душа Прасковьюшка.

      Ой Авсень, Таусень!..

      – О, чтоб вас тут, непутные!.. – вздрогнув от первых звуков песни, заворчала Аксинья Захаровна, хоть величанье дочерей и было ей по сердцу. По старому обычаю это не малый почет. – О, чтоб вас тут!.. И свят вечер не почитают, греховодники! Вечор нечистого из деревни гоняли, сегодня опять за песни… Страху-то нет на вас, окаянные!

      Гурьба парней и девок провалила. Какой-то отстало́й хриплым, нестройным голосом запел под окнами:

      Я тетерку гоню,

      Полевую гоню:

      Она под куст,

      А я за хвост!

      Авсень, Таусень!

      Дома ли хозяин?

      – Мать Пресвята Богородица! – всплеснув руками, вскликнула Аксинья Захаровна. – Микешка беспутный!.. Его голос!.. Господи! Да что ж это такое?..

      Пьяный голос слышен был у ворот. Кто-то стучался. Сбежав в подклет, Аксинья Захаровна наказывала работникам не пускать на двор Микешку.

      – Хоть замерзни, в дом не пущу Не пущу, не пущу – кричала она.

      Заскрипел снег под полозьями. Стали сани у двора Патапа Максимыча.

      – Приехал, – весело молвила Аксинья Захаровна и засуетилась. – Матренушка, Матренушка! Сбирай поскорей самоварчик!.. Патап Максимыч приехал.

      В горницу хозяин вошел. Жена торопливо стала распоясывать кушак, повязанный по его лисьей шубе. Прибежала Настя, стала отряхивать заиндевелую отцовскую шапку, меж тем Параша снимала вязанный из шерсти шарф с шеи Патапа Максимыча. Ровно кошечки, ластились к отцу дочери, спрашивали:

      – Привез гостинцу с базару, тятенька?

      – Тебе, Параня, два привез, – шутил Патап Максимыч, – одну плетку ременную, другу шелковую… Котору прежде попробовать?

      – Нет, тятенька, ты не шути, ты правду скажи.

      – Правду и говорю, – отвечал, улыбаясь, отец. – А ты, Параня, пока плеткой я тебя не отхлыстал, поди-ка вели работнице чайку собрать.

      – Сказано, уж сказано, – перебила Аксинья Захаровна и пошла было в угловую горницу.

      – Ты, Аксинья, погоди, – молвил Патап Максимыч. – Руки у тебя чисты?

      – Чисты. А что?

      – То-то. На, прими, – сказал он, подавая