Огни на болоте. Держи меня, соломинка. Ирина Бйорно

не писатели, а именно простые люди. Таких на земле – большинство. Они, может, никогда и не прочтут эти строчки, но я им бесконечно благодарна за всё. Они работают на полях и выращивают хлеб. Они работают в булочных и продают этот хлеб. Они приходят усталые с работы, и нет сил ни на что, а только поесть и посмотреть телевизор. Они ложатся спать усталые и усталые встают. Может, они не понимают, почему идет война. Они просто любят свою семью, делают свое небольшое дело и живут. Не богато, и богатыми они никогда не будут. Зато у них добрые руки и добрые сердца.

      Они плачут, когда видят трагедию на экране и смеются, когда слышат анекдот. Они верят в чудеса, и именно они поддерживают церкви. Они, может, не так красивы, как киноактеры и фотомодели, зато на них держится земля. Таким человеком была моя бабушка, папина мама. В Дании четкое различие – папина мама или мамина мама, а вот у нас, в России, такого нет. Может, это и хорошо, потому что у ребенка есть два дедушки и две бабушки – и не нужно их различать, чья бабушка – папина или мамина. Так, может, и лучше.

      Моя бабушка была этим простым человеком. Она мне так и говорила:

      – Ты на меня не серчай (слово-то какое чудное!) – мы ведь не понимаем. При этом она застенчиво присмеивалась, именно не улыбалась, не смеялась, а немного присмеивалась. Ходила дома в мягких тапочках, халате, доставшимся нам, русским, от татар, и с передником, а на голове был вечно сбивающийся платочек.

      Звали её чудесно – Агриппина Федотьевна, чудное имя, а коротко – как голубку – баба Гуля. Папа мне всегда говорил, когда я научилась писать: «Напиши бабушке письмо!», и я садилась, но о чем писать – не знала. Поэтому, просидев полчаса и так ничего не написав, подходила к папе, вздыхала и говорила: «Потом напишу».

      А папа обижался. Бабушка Гуля жила в Данкове, небольшом старинном русском городишке на Дону, и ждала писем от единственной внучки (моя сестра родилась гораздо позже). А детское «эго» такое большое. Дети думают только о себе, поэтому выбить их из этого состояния очень тяжело. Раз в месяц я собиралась с силами и выдавливала из себя одну страничку письма синими чернилами. О чем писать-то? О школе? Занятиях балетом и музыкой? Танцами и хором? О приключениях Одиссея? Я не знала, поэтому письма получались формальными. Но вот адрес врезался на всю жизнь. Ул. Урицкого, д. 14. Кто такой этот Урицкий – я тогда не знала, но адрес загвоздился в голове, как это бывает только в детстве, когда память еще чистая, как чистый лист почтовой бумаги, на котором я писала мои незатейливые письма бабе Гуле.

      А когда я приехала в Данков летом на каникулы, то увидела свои письма за иконостасом. Иконы бабушки на висели, а стояли на комоде, старинном комоде времен начала 19 века. Там стояла пластмассовая белая коза, корова, сделанная из папье-маше, икона в серебряном окладе и бумажные цветы, а за иконой лежали мои письма, перевязанные тесёмочкой. Так дороги они были для моей бабы Гули. Как святыня. Но я этого тогда не понимала.

      Меня