Анна Каренина. Лев Толстой

в десяти верстах от Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он хотел успеть побывать и там. Но товарищи тотчас же поняли, что он не туда только едет.

      Петрицкий, продолжая петь, подмигнул глазом и надул губы, как бы говоря: знаем, какой это Брянский.

      – Смотри не апоздай! – сказал только Яшвин и, чтобы переменить разговор: – Что мой саврасый, служит хорошо? – спросил он, глядя в окно, про коренного, которого он продал.

      – Стой! – закричал Петрицкий уже уходившему Вронскому. – Брат твой оставил письмо тебе и записку. Постой, где они?

      Вронский остановился.

      – Ну, где же они?

      – Где они? Вот в чем вопрос! – проговорил торжественно Петрицкий, проводя кверху от носа указательным пальцем.

      – Да говори же, это глупо! – улыбаясь, сказал Вронский.

      – Камина я не топил. Здесь где-нибудь.

      – Ну, полно врать! Где же письмо?

      – Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой, постой! Да что ж сердиться! Если бы ты, как я вчера, выпил четыре бутылочки на брата, ты бы и забыл, где ты лежишь. Постой, сейчас вспомню!

      Петрицкий пошел за перегородку и лег на свою кровать.

      – Стой! Так я лежал, так он стоял. Да-да-да-да… Вот оно! – И Петрицкий вынул письмо из-под матраца, куда он запрятал его.

      Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, – письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это все о том же. «Что им за дело!» – подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.

      Квартира Вронского всегда была притоном всех офицеров.

      – Куда?

      – Нужно, в Петергоф.

      – А лошадь пришла из Царского?

      – Пришла, да я не видал еще.

      – Говорят, Махотина Гладиатор захромал.

      – Вздор! Только как вы по этой грязи поскачете? – сказал другой.

      – Вот мои спасители! – закричал, увидав вошедших, Петрицкий, пред которым стоял денщик с водкой и огурцом на подносе. – Вот Яшвин велит пить, чтоб освежиться.

      – Ну, уж вы нам задали вчера, – сказал один из пришедших, – всю ночь не давали спать.

      – Нет, каково мы окончили! – рассказывал Петрицкий. – Волков залез на крышу и говорит, что ему грустно. Я говорю: давай музыку, погребальный марш! Он так на крыше и заснул под погребальный марш.

      – Так что ж пить? – говорил он, держа рюмку и морщась.

      – Выпей, выпей водки непременно, а потом сельтерской воды и много лимона, – говорил Яшвин, стоя над Петрицким, как мать, заставляющая ребенка принимать лекарство, – а потом уж шампанского немножечко, – так, бутылочку.

      – Вот это умно. Постой, Вронский, выпьем.

      – Нет, прощайте, господа, нынче я не пью.

      – Что ж, потяжелеешь? Ну, так мы одни. Давай сельтерской воды и лимон.

      – Вронский! – закричал кто-то, когда он уж выходил в сени.

      – Что?

      – Ты