Небо в алмазах. Юлия Яковлева

снова стали прочесывать лес табуреточных ножек в поисках кругленькой серебряной несуществующей штучки.

      Я опять слушала жаркое, смотрела на танец четырех рук вокруг жемчужной нити:

      – Все запреты, касающиеся сексуальности, должны быть сняты. Даже запрет на однополую любовь должен быть снят.

      Красотка издала нечто вроде «м-м-м-м».

      – …теперь просто дернуть… И нет узла.

      Тяжелое шуршание жемчуга.

      – Поняли?

      Уже даже я поняла, как завязывать.

      – Не совсем, – взмахнула ресницами красотка. Слабость в женщинах очаровательна.

      – Ленин полагает, пока существует такое угнетение, не может быть настоящей свободы.

      Неплохо. Господин во фраке агитировал сразу и за большевиков, и за собственную постель! Но как он догадался, что перед ним – не дама?

      И тут я увидела, что моя красавица завороженно сползает с высокого табурета. Глаза глядели в глаза. Последней по табурету соскользнул подол собольей шубы. Пора было вмешаться взрослым.

      – Ах, вот и моя таблетница! – громко сказала я лакеям.

      С улыбкой шагнула вперед, тронула фальшивую даму по плечу, расшитому настоящим серебром:

      – Вы не представите мне вашего собеседника?

      Тот от неожиданности чуть не перецепился за американский табурет. И несколько секунд гадал: что я успела услышать. А потом изысканно поклонился:

      – Георгий Васильевич Чичерин. Друг отца этой барышни.

      Придумал на ходу. Не хуже и не лучше других выдумок на ходу. «Барышня» открыла было рот, но передумала – закрыла. И снова задвинула зад на круглое сиденье.

      Господин Чичерин сделал знак подавальщику за стойкой. Хлопнула пробка.

      Мы разговорились. Мне он показался даже симпатичным. Грустным. Но симпатичным, насколько таковым можно найти мужчину, которого не интересуют женщины.

      Плохо помню, как он исчез. Как подошли те, другие. Как мы оказались в отдельном кабинете вшестером. Две дамы и четверо мужчин. Точнее, одна дама, четверо военных и один накрашенный гимназист в мамином платье. Когда проскочили мы остановку, когда еще можно было сойти?

      Хмель слетел с меня в одно мгновение, когда дело стало плохо. Очень плохо. Питомцы Марса распалились и больше напоминали сатиров. Уже мелькнул распаленный уд.

      Не знаю, что было бы хуже: если бы он был настоящей девицей или если бы они обнаружили в платье мальчишку. Настолько ли они были пьяны?

      Но узнать было не суждено. Гимназистик вывернулся из собольей шубы, оставив ее в руках сатира. Стремительно перескочил к столу. Схватил бутылку шампанского и жахнул ею в зеркало. Бах! Брызнули, посыпались осколки, пошла пена. Он выиграл несколько мгновений. Метнулся к двери, оттянул задвижку. Я успела только почувствовать, как он на бегу цапнул меня за руку, потащил. Сатиры хапнули воздух. Увы, не только. С лопнувшей нити, как крупный град, посыпался жемчуг. Но уже на шум бежали лакеи. А нам под ноги летели ступени черной лестницы.

      …Потом косо бил в лицо снег. Истуканом сидел толстозадый лихач. Мы оба трясли плечами от холода. Медвежья