На излёте, или В брызгах космической струи. Анатолий Зарецкий

спросила она. Мы молчали, – А почему поете по-польски?

      Мы продолжали смущенно молчать. А женщина продолжила допрос.

      – Какие языки знаете кроме русского и украинского?

      – Ихь фэрштэе унд шпрэхе дойч, – ответил ей, как сказал бы немцам.

      – Надо же! – вдруг удивленно и радостно воскликнула она, – Так ты немец, а не поляк?

      – Я не немец и не поляк, – ответил странной тете, не понимая, что ее так обрадовало.

      – Странно, – неожиданно расстроилась женщина, – Мальчики, вы оба очень похожи на немецких детей. Я художница. И мне надо нарисовать немецкого пионера. Мне бы повезло, если бы кто-то из вас оказался настоящим немцем. Я бы его нарисовала на этой картине рядом с товарищем Сталиным, – наконец разъяснила свой интерес к нам художница.

      – У меня папа настоящий немец. Его звали Адольф. А мама русская, – вдруг тихо сказал Толик Фриц. И я внезапно понял, откуда у него такая странная, оскорбительная по тому послевоенному времени, кличка.

      – Он правду сказал, тетя, – поддержал товарища, хотя и догадался, кого она будет рисовать рядом с вождем, – Его потому все Фрицем зовут.

      – Правда? – снова обрадовалась художница. Толик только кивнул низко опущенной головой.

      А вскоре Фрица переодели в голубую рубашку и даже повязали красный галстук, хотя он и не был пионером. Его посадили рядом с картиной, и художница начала рисовать. Я впервые увидел, как рисуют картины.

      Несколько дней подряд мы приходили к художнице. Каждый раз она угощала нас чаем с шоколадными конфетами. И постепенно на картине рядом с товарищем Сталиным, совсем как живой, возник Толик Фриц в синем галстуке немецкого пионера.

      И снова я стою на своем привычном месте. А мимо проходит первая осень моей несчастной любви. Моросит мелкий дождик, и душа плачет из солидарности. Природа тихо умирает вместе с надеждой на счастье быть рядом с любимой. Весь двор засыпан желтыми листьями цвета разлуки. А откуда-то с верхнего этажа дома напротив доносится негромкая душераздирающая песня – чья-то непреходящая боль.

      Шпав жувтэ калэндажэ,

      Жувтэ калэндажэ шпав.

      Что ж, только и остается – сжечь желтый календарь ушедшей жизни. А что дальше? “Я никогда тебя не забуду, Людочка”, – вдруг как заклинание повторяю про себя фразу, с которой плакал в детстве. А сейчас она всплыла в памяти и, похоже, поселилась там навечно, как и бесконечная любовь к моей миленькой подружке, неожиданно ставшей недоступной, чужой.

      А вот и она – моя богиня. Легкой походкой она неслышно проплывает над ковровой дорожкой из осенних листьев. Ее гордо поднятая красивая головка так и не качнется в сторону моего приюта, обрекая на вечное одиночество. Она скользнула как легкий ветерок, не возмутив природу, но всколыхнув океан безнадежно любящей души.

      Резкий взмах руки и самодельный кинжал глубоко вонзается в древесину подоконника веранды. Вспышка бессильной ярости, обращенная в молнию разящей стали, поглощена рассеченными волокнами мертвой