Гобсек. Отец Горио (сборник). Оноре де Бальзак

свою контору?

      – Откуда вы знаете? Он никому не говорил об этом, кроме меня.

      Губы старика раздвинулись, и в углах рта собрались складки, как на оконных занавесках, но его немую усмешку сопровождал холодный взгляд.

      – Только этому я и обязан честью видеть вас у себя, – добавил он сухим тоном и умолк.

      Я сидел как потерянный.

      – Выслушайте меня, папаша Гобсек, – заговорил я наконец, изо всех сил стараясь говорить спокойно, хотя бесстрастный взгляд этого старика, не сводившего с меня светлых блестящих глаз, смущал меня.

      Он сделал жест, означавший: «Говорите!»

      – Я знаю, что растрогать вас очень трудно. Поэтому я не стану тратить красноречия, пытаясь изобразить вам положение нищего клерка, у которого вся надежда только на вас, так как в целом мире ему не найти близкую душу, которой не безразлична его будущность. Но оставим близкие души в покое, дела решаются по-деловому, без чувствительных излияний и всяких нежностей. Положение дел вот какое. Моему патрону контора приносит двадцать тысяч дохода в год; но я думаю, что в моих руках она будет давать сорок тысяч. Я чувствую: вот тут есть кое-что, – сказал я, постучав себя пальцем по лбу, – и если бы вы согласились ссудить мне сто пятьдесят тысяч, необходимые для покупки конторы, я в десять лет расплатился бы с вами.

      – Умные речи! – сказал Гобсек и наградил меня рукопожатием. – Никогда еще с тех пор, как я веду дела, ни один человек так ясно не излагал мне цели своего посещения. А какие гарантии? – спросил он, смерив меня взглядом, и тут же сам себе ответил: – Никаких. Сколько вам лет?

      – Через десять дней исполнится двадцать пять. Иначе я бы не мог заключать договоры.

      – Правильно.

      – Ну, так как же?

      – Пожалуй!

      – Правда? Тогда надо все поскорее устроить, иначе перебьют, дадут дороже.

      – Завтра утром принесите метрическую выпись, и мы поговорим о вашем деле. Я подумаю.

      Утром, в восемь часов, я уже был у старика. Он взял у меня метрику, надел очки, откашлялся, сплюнул, закутался поплотнее в черную свою крылатку и внимательно прочел всю метрическую выпись, от первого до последнего слова; повертел ее в руках, поглядел на меня, опять покашлял, заерзал на стуле и сказал:

      – Ну что ж, давайте торговаться.

      Я затрепетал.

      – Я беру за кредит по-разному, – сказал он, – самое меньшее пятьдесят процентов, сто, двести, а когда и пятьсот.

      Я побледнел.

      – Ну а с вас по знакомству я возьму только двенадцать с половиной процентов… – Он замялся. – Нет, не так, – с вас я возьму тринадцать процентов в год. Подойдет вам?

      – Подойдет, – ответил я.

      – Смотрите. Если много, защищайтесь, Гроций (он иногда в шутку называл меня Гроцием). Я с вас прошу тринадцать процентов – такое уж мое ремесло. Прикиньте – под силу вам столько платить? Я не люблю, когда человек сразу сдается. Еще раз спрашиваю, не много ль это?

      – Нет,